История одного супружества

Я повернулась к Баззу и в его глазах увидела то, чего совершенно не ожидала от человека, чей отрубленный палец свидетельствует о его нежелании воевать. В них было больше усталости от сражений, чем у генерала, который рано утром в палатке подсчитывает потери, понесенные в последней атаке. Усталость и скорбь. Вот единственная война, в которой мы с ним были согласны участвовать. Женщина, которая спрятала своего мужчину, и отказчик, который его нашел. Мы не стали бы воевать ни ради убийства, ни ради мира на земле, ни за страну, которая от нас отреклась, но вместе мы нашли то, за что готовы биться. Награда так мала, что не может стоить жертв. Простая: мы сами.

– Я могу уехать, – сказал он с болью в голосе.

– Что это значит?

Он снял пальто, ерзая в кресле и глядя не на меня, а на экран.

– Если ты попросишь. Мы сделали нечто ужасное, кровавое, мы погубили человека. Двух человек. Я могу уехать прямо сегодня.

– А мне что делать?

– Жить как раньше.

– Но я буду знать, что ему нужен кто-то другой – не я.

– Может, нам обоим нужно уехать. Я все продал, все готово, вы с Сыночком можете поехать со мной.

На экране два узника играли в шахматы в уме. Прожекторы заливали плац светом, словно съемочную площадку, а в бараке с потолка свисали лампочки. Одна из них судорожно замигала и погасла. Узники уставились на нее, и охранник тоже, он некоторое время молчал, а потом заорал, что лампочка погасла.

– Ты глупости говоришь, – сказала я. – Ты же приехал не затем, чтобы увезти нас с Сыночком.

– Я готов.

– И будешь всю жизнь жалеть об этом. Ты отъедешь из города на милю и начнешь о нем думать. Ты ведь говорил, что так уже было. Ты хочешь искупить вину передо мной, но ты не сможешь любить его меньше. Я этого не понимаю, но вижу. То, что привело тебя сюда, не даст уехать. Ты можешь даже увезти нас куда-то, но рано или поздно, не знаю когда, ты нас бросишь и снова поедешь его искать. А мы останемся. И жизнь будет не легче, чем теперь.

– И Холланда возьмем.

На этих словах я громко вздохнула и попыталась рассмотреть его лицо в мерцающей темноте.

– Нет, Базз, я так не могу. Забирай то, за чем пришел, и оставь нас с Сыночком в покое. Слишком поздно.

С балкона засвистели: киномеханик поставил не ту катушку, и теперь на экране женщина из другого столетия с длинными светлыми косами и корзинкой на руке стояла на коленях возле озера и бросала траву в юношу. Он взял из ее корзинки клубничину, и она засмеялась самозабвенным юным смехом. Он страстно обнял ее и поцеловал, а дети на балконе пришли в неистовство и принялись швыряться попкорном. Девушка билась в его объятиях, сдаваясь, а затем и она, и ее любовник исчезли. Одобрительные крики сверху. Экран стал белым как снег, и мы с Баззом оказались в плену его сияния.

Тюрьма, сделанная целиком из света. Такого яркого, такого белого, что и помыслить нельзя о том, чтобы убежать в мерзлую тьму, которая тебя окружает. Тебя ничего не держит: вокруг жизни, вокруг брака нет ни стены, ни электрической изгороди. На самом деле ничто не мешает тебе спасти себя и сына. Только свет, но он парализует. Он выбеливает тебя, словно мороз. Идут годы. Вытолкнуть из такой тюрьмы может только ошибка – погаснет прожектор, перегорит лампочка, и ты на миг увидишь мир вокруг. На секунду ты приходишь в чувство, ты все видишь ясно, ты видишь, какой может быть жизнь. Вы смотрите друг другу в глаза, киваете и в припадке безумия перешагиваете границу.

Если Базз уедет, он вернется к тому же голоду, какой пережил несколько лет назад. Но вынеся что-то однажды, мы можем не вынести этого снова. Холостяцкая квартира, плита с одной конфоркой, альбом с фотографиями под кроватью, безобидное одинокое существование – он больше не сможет так жить. Все это привело его к моей двери, чтобы мир немножко свернул с пути, потому что поступить иначе – сесть и принять жизнь, которая тебе досталась, – было невыносимо. Он хотел угодить, хотел жить такой жизнью, но не мог. Он не сделал шага вперед. Так что мир дал ему сдачи – или нет, не дал. Он не сделал вообще ничего. Он продолжил вращаться, прекрасный, как всегда, и молча на него смотрел. «Им было не надо, – ответил он как-то на мой вопрос, били ли пленников. – Мы сами справлялись».

Фильм возобновился. Дрожащий узник пытался разжечь в бараке костер. Базз покосился на меня, и расстояние между нами показалось широким, как проход в церкви. Он не мог попросить о том, чего хотел, – чтобы я обещала остаться с ним, чтобы был хоть кто-то, если не Холланд, то я, ведь если не я, то вернется безумие одиночества. А этого он не вынесет.

– Слишком поздно, – сказала я.

Он посмотрел на меня долгим взглядом и кивнул. Его лицо выражало благодарность и любовь. Затем произошло странное кинематографическое чудо. Офицер на экране стал повторять действия Базза: встал, взял головной убор и вышел из двери, которая, распахнувшись подобно двери кинотеатра, впустила удивительную слепящую боль солнечного дня.

* * *