История одного супружества

С улицы раздался шум, и Лайл взвился в воздух, завертевшись волчком! Пришел папа Сыночка. Шляпу долой, ласковую улыбку на лицо, а пес и мальчик бегут его встречать. Сыночек рассказал ему про птичку в окне, отец терпеливо слушал, взяв у меня коктейль, которому научил меня Базз, «сайдкар», и рассказ Сыночка прервался, когда он увидел, что в брендиплазме плавает кубик сахара. Макароны на ужин, за едой безудержная болтовня с папой, Лайл под столом ждет, не уронят ли для него чего-нибудь. Затем купание, серьезнее обычного, с вопросом: «Мамочка, меня не засосет в слив?» Он попробовал начать с белой резиновой уточки, она не пролезла. Затем дрожание на холоде в ожидании полотенца, затем пробежка голышом по дому, и наконец отец его ловит.

– Может, уложишь его сегодня?

Костяшки пальцев натирают ему макушку.

– Ну… конечно, если надо.

Папа подоткнул ему теплое одеяло – в этой духовке он будет выпекаться до утра – и прочитал ему про кролика и про уточку, а потом, когда Сыночек боролся со сном, ведь такое чудо – папа рядом, – Холланд начал что-то говорить тихим серьезным голосом.

* * *

– Он заставил меня прочитать две сказки, – сказал он, вернувшись и усаживаясь в большое кресло.

– Он знал, что это может прокатить, – отозвалась я с дивана.

– Что сегодня по расписанию? – спросил он, как всегда.

– Новости, потом Граучо, потом в кровать, наверное.

– Сначала выпить, надеюсь.

– Естественно.

Было восемь вечера. Холланд тронул ручку приемника, и радио ожило: новости с Морганом Битти. Первые несколько секунд было видно, как ткань динамика вибрирует в своей деревянной клетке, словно мистер Битти сидит внутри и дышит на мешковину, и, когда она успокоилась, я подавила желание сказать: «Ты бы починил это». Холланд закурил сигарету и мирно слушал. Мистер Битти рассказывал о сотом самоубийстве на мосту Золотые ворота – миссис Диан Блэк, – которое, как теперь оказалось, было липовым. Я думала, что, попроси я Холланда «починить это», он повернул бы ко мне свое серьезное лицо и сказал бы, что это его последние три часа в этом доме. Который из них надо посвятить починке радио? Вместо этого он сидел в закатном сиянии лампы, курил сигарету, слушал фальшивую записку, оставленную миссис Блэк: «Простите, но я должна уйти», – и разглядывал обмотанный изолентой горшок на полке. Время для всего, что было кончено. Он снял с губы крошку табака.

– Еще? – спросила я, и он улыбнулся.

– И сделай двойной, – старый смешок. – Один для тебя.

Я принесла второй стакан.

– Ну вот, – сказала я, поставив его бурбон и беря сигарету. Было почти девять.

Он машинально поднес мне огонь. Прощай, подумала я, когда сигарета с шипением загорелась. Он взмахнул зажигалкой, закрывая ее, и улыбнулся.

– Я на днях видел миссис Платт, – сказала я. – Мать Уильяма.

Казалось, он слегка вздрогнул.

– Да?

– Аннабель открывает магазин на Мэйден-лейн.

– В центре города, – раздумчиво сказал он, отхлебывая. – Значит, они могут позволить себе такие дикие вещи.

– Должно быть, ей отец помогает. А Уильям ее подменит, когда родится ребенок.

Он засмеялся, и я спросила, что тут смешного.

– Да ничего. Мужчины помогают женщинам вести бизнес.

– Это новый мир.

– Точно.

В девять тридцать по радио начался Граучо. Муж сидел неподвижно, смотрел перед собой, словно портрет героя войны. На секунду радио замолкло, и я услышала, как в его стакане звенит лед. Я посмотрела – его рука дрожала. Поймала его взгляд и увидела ошеломляющую боль.

Должно быть, в тот вечер ему было чудовищно тяжело. Я уверена, что в своем хрупком смещенном сердце – а оно в некотором смысле существовало – он наконец почувствовал всю тяжесть того, что сделал. Ведь в известной мере это сделали не мы, это сделал он. Он был тем, чего от него хотел каждый: был мужем, флиртовал, был прекрасным созданием, был любовником. Он угождал всем нам, милостиво одаривая улыбкой, и тем самым пытал каждого из нас, когда улыбка предназначалась не нам. Красоте прощается все, кроме отсутствия в нашей жизни, и усилие ответить взаимностью на все любови сразу, должно быть, сломало его. Как виделось мне, он выбирал одну любовь – самую громкую, самую чистую, – и, выбрав Базза, чувствовал, что остальные рушатся. И моя, и Аннабель, и всех, кого он встречал на улице. Он не мог вечно держать их все на весу. Думать, что он сможет, было ребячеством, по-детски жестоким. Вот что я увидела в его глазах: взгляд мужчины, вынужденного наконец попрощаться с возможностями юности. Понять, чего хочет сердце. По взгляду, полному боли, я поняла, что он искренне горюет.

Каково живется мужчинам? Даже сейчас я не могу сказать. Они должны держать на плечах мир и не показывать усталости. Непрестанно притворяться: сильным, мудрым, добрым, верным. Но никто на самом деле не силен, не мудр, не добр и не верен. Получается, что каждый притворяется таковым, как может.

Граучо закончился, аплодисменты потонули в белом шуме. Холланд потянулся выключить радио.

– Наверное, пора ложиться, – прошептал он.

– Видимо, так.

– Я жутко устал. Правда, – сказал он и повернулся ко мне: – Перли?

– Что такое?