История одной дуэли

– Что заладил? Запретил, запретил! – вспыхнул Годунов. – Ещё не все точки поставлены. В России миллионы коммунистов. Сотни обкомов и крайкомов, тысячи райкомов партии. С ними как быть?

– Их уже нет.

– Не скажи. Вот я перед тобой. Ткни пальцем, если не веришь. Живой. А у меня семья, четверо человек. Их кормить надо. Чуешь? Сколько в целом нас в стране?

– Кого это волнует? Теперь это только наша проблема. Личная.

– Не согласен…

– А вашего согласия, Герман Александрович, никто не спросил. Вам же сказали, генсек сдал партбилет и пожелал то же самое нам сделать.

– Гад он!

– Его к стенке припёрли. А вообще его и раньше не любили. А из-за него и нас всех народ ненавидит.

– Это кто же тебе сказал?

– Сам догадался.

– Догадливый ты задним числом…

– Бросьте, Герман Александрович, – Петренко даже не обиделся и не напрягся. – Не хуже меня знаете. Зачем комедию ломать?

– Ну, хватит, – махнул рукой и Годунов, – делом надо заниматься. Разболтался я с тобой.

– Так помочь с Петровичем?

– Не надо. Я в горком пойду. Поговорю с ребятами, там видно будет.

И развернувшись, не прощаясь, Годунов не спеша двинулся по улице, лениво передвигая ноги в летних светлых сандалиях.

Но в горком он так и не попал в этот понедельник, как не пришлось ему побывать и в районных комитетах партии…

Он долго стоял, опёршись крутым крепким плечом здоровенного мужика к стене на углу какого-то дома. Хотелось спрятаться в подворотне, сесть в укромном углу на неприметную скамью под деревом, забыться, даже заснуть, чтобы не видеть и не слышать никого, чтобы его никто не беспокоил. И он действительно где-то бродил, как в полусне, где-то сидел, то ли в сквере, то ли в каком-то дворе, пугая воробьёв и голубей. Весь оставшийся день он помнил смутно, но к вечеру всё же добрался до загородного дома, впервые доехав туда на рейсовом автобусе.

Жена, обеспокоенно оглядев его, не допекала расспросами, провела на кухню. Дожидаясь ужина у телевизора на диване, он только здесь пришёл в себя, вспомнил, что не давало ему покоя всё это время, полез в шкаф, достал графин с водкой и, вылив почти половину в пивную кружку, залпом выпил.

– Гера! – подвернулась жена под руку. – До ужина потерпи. У меня всё почти готово. Что так рано пришёл-то?

Задав вопрос, она не ждала ответа, видела, что муж не в себе, однако не пьян. Не лезла на рожон. По установившейся традиции знала – придёт время, расскажет сам. Он смолчал. Допил водку в графине и забылся, лёжа на диване и тупо глядя в экран.

– Телефон не работает весь день, – усаживая его за стол, между прочим, доложила жена. – Ты бы сказал Василию, пусть пришлёт мастера.

– Неполадки на линии, – буркнул он.

– Я к соседям бегала. Там всё в порядке. Нашим звонила, – удивилась она.

– Бывает.

– Случилось что-нибудь? – не выдержала она.

– Завтра всё прояснится.

– В Москве опять?

Он кивнул, не поворачиваясь, мрачно, отрешённо.

– Господи! – запричитала жена. – Когда же всё это кончится? Когда нервы перестанут мотать? Покоя нет.

– Может, в новостях скажут сегодня? – зачем-то сказал он.

– Да что же скажут? Прошли уже новости. Ничего не объявляли, слава богу.

– Ну, значит, будем ждать завтра…

– Да что же произошло? Знаешь ведь. Не молчи, Гера!

– Не баламуться. Знал бы, сказал.

Начался кинофильм. Он так и остался на диване, к себе в кабинет не хотелось, лень было подыматься по лестнице на второй этаж. Жена побурчала, побурлила и перебралась тоже к нему. Обычно она ко сну уходила в свою комнату. Там у неё телевизор, всяческие женские штучки-дрючки, секреты, тайны. В эту комнату никто не входил без стука, даже внучонка обучили с малолетства стучать к бабуле, прежде чем дверь открыть. А тут она прикорнула в кресле рядом, жалуясь на неудобства ногам.

– Жутковато что-то одной, – жена кивнула на экран в ответ на его немой вопрос. – Кино это давно обещали показать, сегодня почему-то крутят.

– Про что фильм-то? – спросил он, хотя уже смотрел его с начала, не вникая, не задумываясь.

– Про сталинские репрессии. Грузинский какой-то фильм. Название не помню. Не то «Раскаяние», не то «Покаяние». Говорили, очень страшный.

– Что же там страшного?

– Увидишь. Морил он невинных людей. Сажал без вины, расстреливал.

– Политические враги… Он сначала их врагами народа объявлял. Потом устраивал всенародное осуждение. Люди, не зная правды, писали в газеты, выходили на митинги, требовали публичных казней.

– За что люди страдали?

– Вот за это и страдали. За свои убеждения. За мысли.

– Нельзя же за мысли карать! Да ещё так жестоко! У нас в институте читали лекции по конституции. За свои мысли уголовной ответственности люди не несут. Так всех пересажать можно.

– Вот он и сажал. А чтобы народ не видел, не пугался раньше времени, ну и, понятное дело, не возмущался, ночью забирали. Днём был человек, а утром его уже нет. И никто не искал. Родня боялась сказать, а соседи – спросить. Так и боялись друг друга.

– До меня вот всё-таки никак не дойдёт, как это могло твориться? – по-бабьи всплеснула она руками. – Люди такие же были, как и сейчас. Чего же они молчали?