История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия)

В полутемной спальне он, сидя на стуле, смотрел, как я застилаю постель. Кровать была двуспальной. Было неловко, что он вынужден смотреть, как я убираю нашу с мужем постель, но я подумала: «Пусть знает. Так надо», и, наклонившись, поправила две подушки в цветных наволочках. Темное вязаное покрывало с кистями, с орнаментом посередине, никак не натягивалось, я перегнулась через кровать, чтобы поправить его концы, и тут заметила, что положила его поперек. «Как испанская шаль», – сказала я, сдергивая покрывало и набрасывая на голову. Подбоченилась и притопнула ногой. Я была смелее и кокетливее, чем тогда. Володя смотрел на меня и улыбался, и я увидела, что все еще нравлюсь ему. Потом он, привстав со стула, наклонился над бортиком кровати и помог расправить концы покрывала. Он заметно поплотнел и стал будто меньше ростом. Но волосы были все такие же темные и мягкие. И глаза, как мне показалось в полутьме спальни, были такие же синие. В прихожей раздались шаги, я крикнула: «Папа?» Володя поморщился. Но я повторила: «Папа!» Я торопилась ввести его в свою жизнь, я делала то, что не смогла сделать тридцать с лишним лет тому назад. «Познакомься! – кричала я. – Знаешь, кто это? Знаешь?» Володя улыбнулся, будто извиняясь за мой тон, и, привстав, протянул руку: «Вова», – сказал он. «Володя», – поправила я и удивилась, что можно представить его, не упоминая, чей он сын. Внезапно вся квартира наполнилась людьми. В спальню протиснулся двоюродный брат. «Игорь», – представила я его. Затем заглянул второй брат. «Владик! Заправь рубашку!» – закричала я, но Владик, смешно изогнувшись, будто опасаясь, что я его стукну, выскользнул в коридор. Я видела, что Володе приятны мои родственники. Мы пошли в темный кабинет мужа. Братья с отцом были уже там. На большом письменном столе стояла бутылка с вином. Я протянула руку, увидела капельки на стекле рюмки и ощутила кисловатый вкус вина. Теперь я сидела в кресле, а Володя стоял рядом и смотрел на меня. Я была счастлива. Мне казалось, что моя тоска о любви в течение всей жизни была сосредоточена в его облике. И с этим ощущением тоски и счастья я проснулась.

Сон смял время, веревка, державшая занавес, лопнула, я сделала шаг за кулисы и огляделась. Там был мир, и мир живой. И в него я ступила зимой 1985-го. Этой зимой я приехала к отцу в Софию, мамы уже не было в живых.

– Хочу позвонить Ире Червенковой, – сказала я папе, – но брат категорически запретил. Говорит, будут неприятности. За Ирой следят.

– Пусть идет к черту! – Глаза отца гневно сверкнули. – Я здесь хозяин!

Кряхтя, он выбрался из глубокого кожаного кресла и, чуть расставив руки для равновесия, направился к телефону. Откашлявшись, набрал номер, представился, сказал, что написал книгу, где несколько страниц посвящено Ириной маме, сказал, что хочет эту книгу подарить Ире, и в конце разговора упомянул обо мне и протянул трубку.

Почему спустя двадцать лет после смерти Володи у меня возникло такое неожиданное желание?

– Ира, – сказала я, будто не было тридцатилетнего молчания, будто мы с ней когда-то дружили. – Где похоронен Володя?

И я услышала, как у нее перехватило дыхание.

– Двадцать второй участок, – заторопилась она. – Двадцать второй, – твердила она, голос был тихий. – Я могу подъехать.

Встретились мы с Ирой на трамвайной остановке. Я сидела на скамейке и пыталась читать. Когда подходил трамвай, надевала очки и внимательно смотрела. Она сказала, что будет в синем. Рядом на скамейке лежали два букета желтых хризантем. На часах было без четверти двенадцать. Я встала, взяла букеты, перешла на другую сторону и купила огромную еловую ветку.

«Не важно, если покажусь Ире смешной, не важно».

Я опять села на скамейку и почувствовала, как дрожат ноги. Трамвай подошел, отъехал, я сняла очки и тут увидела стоящую рядом на остановке женщину, настолько непохожую на других, что я сразу встала. Синяя фигурка, перепоясанная ремнем, в вязаном синем берете шестидесятых годов. Широкое лицо было припухшим.

– Наверное, если бы встретились в городе, то прошли бы мимо, – сказала она.

Две черные доски из мрамора. Володина мать, Володин отец, Володя, немного в стороне мать Димитрова, бабушка Иры и Володи – «баба Параскева».

– Сегодня ровно двадцать лет и три месяца, – сказала Ира. – Когда он умер, ему было тридцать пять.

На мраморной плите, у самой земли, сбоку, была прикреплена маленькая фотография. Ее можно было заметить, лишь подойдя вплотную к могиле.

– Я забыла его лицо, – сказала я, склоняясь над фотографией. – Я забыла его лицо.

– Конечно, конечно…

Я провела пальцем по снимку.

– Какие глаза, – пробормотала я.

Я обернулась и увидела, что Ира плачет. И тут я поняла, что припухшее лицо – это след прошедшей ночи.

– Тебе нехорошо? – спросила Ира. В голосе звучала забота, но выражение лица осталось прежним.

– Нет. Нервы. Сердце у меня здоровое.

– Ему здесь не хватало людей.

Я кивнула:

– Да-да-да…