Приехавшие из Советского Союза живут отдельно, помнится – в «Интернационале». Это разделение мне представляется непреодолимой преградой, хотя я сама только что из Ленинграда. Я уязвлена – «советские» не хотят нас признавать своими! Но папа этого не чувствует, он дружит со всеми, ходит в гости. В следующем году, вместе с мамой, знакомится с космонавтом Германом Титовым, с которым потом долгое время поддерживает переписку (в Москве мы были у него в гостях). Папа поднимается в гору, идет в отель, кричит во все горло: «Браво Михайлову!», знаменитому оперному басу, который выступает только в «Интернационале».
– Почему вы не хотите с нами видеться? Зачем вы его удерживаете? – сказала мне интересная молодая русская женщина, кажется, врач.
Нет, папа, в отличие от меня, не чувствует себя ущербным, он числит себя русским, хотя вот уже десять лет как покинул Советский Союз.
– Мы так хорошо проводили время со Здравко Васильевичем, у нас создался кружок, он столько знает! Вы знаете, что ваш отец очень интересный человек? Столько нам рассказывал! Какие экскурсии нам устраивал! Он все тут знает! – говорит дама из «Интернационаля».
Я смотрю на ее красивое лицо. И даже не ревную, мне просто она не нужна. Мне хватает папы. И он остается только со мной. Вдвоем с ним, почти всегда молча, мы ходим пить воду, обедаем, покупаем мне обувь… Ходим на концерты. Всюду только вдвоем. На выставке собак вдруг слышу что-то особенное в голосе папы: «Пинчеры – полицейские собаки, они натренированы на людей». – «Где?» – «Вот эти». Я останавливаюсь, разглядываю. Я тогда ничего не знала ни про Альпы, ни про переходы границы, ни про восстание в Вене. Но по голосу понимаю – папа знаком с ними не понаслышке. Полицейские собаки… Черные, с острыми ушами, гладкие, без шерсти, тощий хвост… Такими рисуют чертей в церквях.
В Праге папа занят, все дни пропадает где-то по работе, а я, получив в подарок путеводитель, целые дни брожу по городу. Когда мы уже едем в аэропорт, я называю папе одну достопримечательность за другой, он удивляется и радуется: когда успела?
…После 1956 года к нам в Софию стали приезжать выпущенные из лагерей папины знакомые. Приезжает Кирчо Кирчев, давнишний друг, с паспортом которого папа был арестован в 1926 году в Югославии. «Кирчо-Мирчо» – так звала я в детстве его и Мирчо (который был расстрелян в Москве в 1938 году). Кирчо, арестованный вместе с папой в 1938 году, подписал все, что требовали; сначала он сидел в тюрьме, потом в лагере, потом, кажется, был в ссылке, где познакомился с Соней, женой расстрелянного крупного партийного деятеля, не помню его фамилии. Она сидела как ЖВН – жена врага народа. Соня, высокая крупная еврейка, была прекрасным врачом. Очень скоро Кирчо стал директором Профилактического института в Овчей Купели, на окраине Софии, а главным врачом там стала работать Соня. Впоследствии мама ежегодно там проводила курс реабилитации, полностью доверяла Соне и очень ценила ее. Спустя несколько лет чета Кирчевых возвратилась в Москву, где Соне вернули квартиру (правда, не ту, из которой увели ее первого мужа, а маленькую, двухкомнатную, рядом с университетом).
Приезжает из Варшавы Оскар Геринг. Именно от Оскара я узнаю о выступлении папы на партийном собрании осенью 1937 году – в его, Геринга, защиту. Оскар приезжает с женой Верой Владимировной – тоже врачом и тоже из лагеря. Геринга в Польше встречают как героя, он получает огромную квартиру в центре Варшавы, работает врачом (или начальником больницы), редактором научного журнала. Плотный, светловолосый, ниже папы, он был весел и остроумен. Чувствовалось, как он торопится наверстать упущенное. В отличие от папы, он живет на широкую ногу. Я не помню большого расположения папы к Оскару. Они очень разные. Но Геринг все помнит и благодарен папе. Оскар с супругой стали приезжать на лето почти каждый год, им понравилась Болгария.
Из папиных писем маме: