История одной семьи

Когда он вернулся из лагеря, его облепили старые «бэ», как мы их называли — старые большевики. При встрече с ним каждый из них чувствовал неловкость: они получали на старости лет персональные пенсии, а он, чьи заслуги перед революцией были так велики, остался обойдённым. И они стали для него добиваться привилегий. А он должен был решить, достойно ли пользоваться привилегиями, полученными за прошлое, которое он сам давно осудил. Они просили, чтобы я на него повлияла: нужна была только его подпись под ходатайством о персональной пенсии. Я не стала бы на него давить, но жили мы вшестером в одной комнате, а звание персонального пенсионера давало право на дополнительную жилплощадь, и в конце концов я его уговорила. Вдова Свердлова Клавдия Новгородцева, И.Папанин и Маруся Кубанцева сами написали его биографию, хлопотали, добивались и наконец добились для него персональной пенсии союзного значения — большая редкость для беспартийного.

Во время Шестидневной войны у него пробудился интерес к Израилю. И часто он шокировал старых товарищей своими высказываниями. Он продолжал с ними встречаться, понимая, что, хлопоча за него, они преодолели глубоко укоренившийся в них страх. И когда они его приглашали — что ж, ребята неплохие, можно и встретиться. Однажды старый большевик Васька, когда-то хороший, смелый парень, отсидевший много лет, позвал нас в гости по случаю своего восстановления в партии. Пришли, едим, пьём, Алёшу все обожают. В его присутствии и прежде никогда не пили ни за Сталина, ни за партию, и на этот раз пили за здоровье престарелой Пати, которая получала кремлёвский паёк, и всё, что было на столе, дадено ею. И вдруг отец говорит: «Предлагаю выпить за единственного генерала, которого я уважаю — за Моше Даяна». Они все вздрогнули, а я: «Ну, этот тост я поддерживаю». Что тут началось! И они на меня напали, как всегда: папа, такая контра, мог что угодно себе позволить — в контрах ходила я. Васька кричит: «Не позволю таких тостов в моём доме!» Я произнесла речь: «Старые хрычи! Зачем вы продолжаете врать? Вам всем умирать пора, о душе подумать надо! Я понимаю, что в партии Ваське надо было восстановиться, но здесь, среди своих, зачем врать?» Поднялись крики: «Контрреволюция! Израиль — фашистское государство!» А ведь все евреи. «Врёте, — говорю, — каждый из вас в разговоре со мной высказывался по-другому, и ты, и ты, и ты. Чего вы боитесь? Все вы — персональные пенсионеры. Ничего вам не сделают, не лишат пайков. Даже если среди нас здесь есть стукачи, они закроют глаза, не будут слушать. И дел ваших КГБ разбирать не станет». Они мне: «Если партия ошибалась…» «И партия ваша говно, и вы сами». И мы ушли, но всё-таки на прощанье они с нами расцеловались. Слушали-то они с удовольствием, всю жизнь мечтали услышать такое, что сами знали, но о чём боялись даже подумать.

И отец говорил: «Израиль — единственная страна, которая меня сейчас интересует. Был бы я хоть на 10 лет моложе…».

В те годы в нашей новой квартире у Красных ворот бывало много молодёжи. Приходили, делились новостями, приносили самиздат. Приезжал из инвалидного дома и подолгу гостил у нас М.П.Якубович, приходил Солженицын и расспрашивал Якубовича и отца о революции, гражданской войне. Приезжали иностранцы, привозили книги. Тогда мы прочли роман А.Кестлера «Мрак в полдень», Конквеста «Великий террор». И отец, помню, сказал: «Теперь мне всё окончательно ясно, можно спокойно умирать».

Умер он в 1971 году от инфаркта, умер, как жил. Боль, наверное, была страшная, но когда отпускало, он расспрашивал знакомых врачей, Меира Гельфонда и Ирочку, о новостях, как будто ничего особенного не происходит. Я не понимала, что близок конец, а он это чувствовал, но считал, что смерть — его личное дело, и не следует по этому поводу поднимать шума. Он сказал Меиру: «Если это конец, я предпочитаю отправиться в больницу, чтобы не тревожить близких». И потом, с носилок, крикнул внуку обычным, бодрым голосом: «Всего хорошего, Шурик!»

На похоронах было много знакомых, но всё молодые, приобретённые в последние годы. Старые друзья, крымские, не смогли вовремя приехать в крематорий — что-то случилось в этот день с автобусами. Заплаканная Маруся Кубанцева приехала с венком на такси, когда всё было кончено, и никакого официального торжества не получилось.