История осады Лиссабона

А теперь давайте пройдемся немного вдоль этой шеренги грязных и окровавленных тел, лежащих плечом к плечу в ожидании погрузки, одни убитые пялятся в небо вытаращенными глазами, другие, полузакрыв веки, кажется, еле сдерживают смех, напоказ выставлены язвы, зияющие раны, облепленные мухами, не узнать теперь, кто эти люди или кем были они, лишь ближайшие друзья смогли бы назвать их имена – потому ли, что земляки, потому ли, что вместе пережили одну и ту же опасность: Отдали жизнь за родину, сказал бы король, если бы явился сюда отдать героям последнюю почесть, но у дона Афонсо поблизости – свои павшие, и незачем идти так далеко, а речь или надгробное слово, если оно все же будет произнесено, должно быть оценено и воспринято как обращенное более или менее поровну ко всем, кто сейчас дожидается отправки, покуда решаются важные вопросы – кому на весла сесть, кому на кладбище могилы рыть. Командование не станет извещать семьи погибших телеграммой: Верный присяге и долгу, пал смертью храбрых, что, бесспорно, звучит не в пример изящней, чем объясняться напрямик: Какая-то сволочь мавританская башку ему размозжила, швырнув со стены камень, потому что в тогдашних армиях еще не было точных списков личного состава, генералы в самом лучшем случае и очень приблизительно знают, что при начале дела было у них тринадцать тысяч бойцов, ну и каждый день списывать в расход скольких-то, солдату на фронте имя не нужно: Вперед-вперед, сукины дети, кто попятится – своей рукой прикончу, вот он и не отступил, а тут камень со стены упал и пришиб его. Звали-то его Галиндо, этого вот, но сейчас он в таком виде, что и мать родная не узнает, голова сбоку расколота, все лицо в засохшей крови, а справа от него – Ремиго, на траве расстеленной он лежит простреленный[34], причем сразу двумя стрелами, потому что на прицел взяли его сразу два мавра, а у них соколиный глаз и самсонова рука, но они тоже здесь не задержатся, через несколько дней придет и их черед, и их, в точности как тех, выставят на солнце ждать погребения, а поскольку город обложен, не попадешь на кладбище, где теперь поганые галисийцы правят свои мерзостные обряды. Ну, маврам легче, с позволения сказать, лишь в том отношении, что их провожают в последний путь семьи, что над ними стенают и причитают женщины, хотя, как знать, не снизят ли боевой дух войска безутешные рыдания: Сын мой, сын мой, тогда как в лагере христиан обряд происходит в исключительно мужском обществе, а женщины, если имеются, имеются, извините, не в том смысле и служат другим целям, их дело – укладываться под каждого, кто придет, различия в длине и объеме благодаря привычке уже не замечаются, кроме каких-то уж совсем исключительных случаев. Галиндо и Ремиго переплывут залив в последний раз, если, конечно, случалось им это делать раньше, а уподобляя жизнь человеческую стремнине, скажем, что многие проплыли по той реке недалеко, и не успели истратить свои потаенные нутряные соки, и в смерть отправились, полные жизни, которая никому не пригодилась. А вместе с ними на дне баркаса, вповалку, друг на друге, потому что места мало, поплывут Диого, Гонсало, Фернан, Мартиньо, Мендо, Гарсия, Лоуренсо, Перо, Саншо, Алваро, Годиньо, Фуас, Арналдо, Соэйро и прочие, кои не упомянуты здесь по той причине, что они тезки вышеназванных, и, стало быть, из желания избежать протеста: Этот вроде уже был, а ведь это неправда, вполне можно было написать: Плывет на баркасе Бернардо, имея в виду тридцать покойников с одним и тем же именем, и никогда мы не устанем повторять: Имя ничего не значит, и лучшее этому доказательство – то, что Аллах, у которого их девяносто девять, так и не сумел стать больше чем Богом.