История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага (книга 2)

— А тут была еще какая-то женщина, чтоб им провалиться, — сказал майор, — та… юная особа, что отворила дверь. — Его невестка вынесла от Пена ее шаль и шляпку и швырнула на стол. Известно Бальзаму что-нибудь об этой… этой козявке? — Я только мимоходом ее заметил, — добавил майор, — очень, очень мила, ей-богу.

Доктор скривил губы; доктор улыбнулся — в самые трагические минуты, когда жизнь человека висит на волоске, возникают такие вот контрасты п забавные положения — мелькают такие улыбки — словно для того, чтобы пронизать мрак иронией, от которой он станет еще чернее.

— Придумал, — сказал он наконец, возвращаясь в гостиную, и, подсев к столу, быстро написал две записки, из которых одну запечатал. Потом, взяв записки, а также шаль и шляпку бедной Фанни, вышел к ней в прихожую со словами: — Живо, сестрица, одно письмо снесите аптекарю, пусть тотчас идет сюда, а второе — ко мне домой, вызовите моего помощника Харботла и велите приготовить лекарство по этому вот рецепту. И подождите там, пока я… пока не будет готово. Это не так быстро делается.

И Фанни побежала к аптекарю, жившему неподалеку, на Стрэнде; сунув в карман ланцет, тот поспешил к больному, а Фанни отправилась на Гановер-сквер, где обитал доктор Бальзам.

Когда доктор воротился домой, лекарство еще не было готово — его помощник Харботл что-то замешкался; и пока Артур болел, бедная Фанни больше не появлялась в его квартире в качестве сиделки. Но и в тот день, и на следующий на лестнице маячила чья-то фигурка, и печальное личико обращалось с немым вопросом к аптекарю, его мальчишке, уборщице и самому доктору, когда они выходили от больного. А на третий день карета доктора остановилась у Подворья Шепхерда, и этот добрый, славный человек вошел в сторожку, где у него оказалась юная пациентка. Но все его лекарства не помогали Фанни Болтон до того дня, когда он смог сообщить ей, что кризис миновал и жизнь Артура Пенденниса наконец-то вне опасности.

Дж. Костиган, эсквайр, отставной офицер армии ее величества, увидев как-то у ворот выезд доктора, отозвался о нем так:

— Зеленые ливреи, ей-ей! И пара гнедых, да таких породистых, что впору любому джентльмену, не то что доктору. А уж как загордились нынче эти доктора, как возомнили о себе! Этот-то, правда, молодец — и учености необыкновенной, и человек, видно, добрый — как он выходил нашу бедную девочку, а, Бауз?

Словом, мистер Костиган вполне одобрил и образ действий, и искусство доктора Бальзама и, встречая его карету, всякий раз приветствовал ее и сидящего в ней врача столь величественно и учтиво, словно доктор был сам лорд-наместник, а капитан Костиган в славе своей прогуливался по Феникс-парку.

Благодарности вдовы не было пределов, вернее — почти не было. Бальзам со смехом отказался принять какое-либо вознаграждение от литератора или от вдовы собрата-врача; и тогда она решила, что по возвращении в Фэрокс пошлет ему позолоченную серебряную чашу, хранившуюся в шкатулке, обитой зеленым сукном, — самое ценное в доме сокровище, гордость покойного Джона Пенденниса, — чашу эту подарила ему в Бате леди Элизабет Файрбрейс, по случаю выздоровления своего сына, покойного сэра Энтони Файрбрейса, от скарлатины. На крышке изображены Гиппократ, Гигиен, король Бладуд и гирлянда из змей; изготовлена она у господ Абеднего на Милсом-стрит в лучшую их пору; а надпись сочинил мистер Розг, наставник малолетнего баронета.

Это-то бесценное произведение искусства вдова и решила посвятить доктору Бальзаму, спасителю ее сына; в признательности своей она готова была сделать для него все на свете, но только не то единственное, о чем он ее просил: проявить снисхождение к бедной Фанни, чью нехитрую печальную повесть доктор отчасти узнал, когда навещал ее; о ней он думал очень доброжелательно, зато поведение Пена не склонен был считать особенно благородным, да и не мог о нем судить. Впрочем, он знал достаточно, чтобы заключить, что до сих пор бедная влюбленная девочка ничем себя не запятнала; что к Пену она пришла, чтобы, как она думала, увидеть его в последний раз, и Артур едва заметил ее присутствие; и что потерять его, живого или мертвого, было бы для нее неподдельным тяжелым горем.

Но стоило Бальзаму упомянуть о Фанни, как на лице вдовы, обычно кротком и мягком, появлялось выражение столь непреклонно-жестокое, что доктор понял: ни справедливости, ни жалости от нее не дождаться, и перестал не только просить ее о чем-либо, но и просто упоминать о своей маленькой пациентке. В мире есть недуг, от которого, как сообщил нам один небезызвестный поэт эпохи Елизаветы, не мог исцелить его современников "ни мак, ни сонная трава, ни мандрагора" и перед которым, если он проявляется в женщинах, до сих пор бессильны все новейшие открытия в медицине: и гомеопатия, и гидропатия, и месмеризм, и доктор Симпсон, и доктор Локок; недуг этот… не будем называть его ревностью, но определим более деликатно, как некое соревнование или соперничество между дамами.