История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага (книга 2)

В квартире Сибрайта имелось фортепьяно (сей любитель искусств и сам на нем играл, из рук вон плохо; ему был даже посвящен романс — слова его собственные, музыка — его друга Леопольде Тренкидильо); и бывало, что вечерами Лора присаживалась к этой музыкальной шкатулке, как выражался Уорингтон, и, смущаясь и краснея (что очень к ней шло), пела простенькие, выученные дома арии и песни. У ней было сочное контральто, и Уорингтон, который сам не умел отличить одну мелодию от другой и числил в своем репертуаре всего один номер — "Боже, храни короля", в его исполнении более всего напоминавший крик осла, слушал ее как завороженный. Гармония была ему недоступна, но он мог следить за ритмом песен; и мог, с возраставшим день ото дня восторгом, смотреть на чистую, нежную, великодушную исполнительницу.

Интересно, с какими чувствами слушала эту музыку бледная девочка в черной шляпке, что стояла иногда вечерами под фонарем в Лемб-Корте, глядя вверх на открытые окна? Когда Пену наступало время ложиться, песни смолкали. В верхней комнате — в его комнате — зажигался свет. Вдова шла укладывать сына, а майор и Уорингтон садились сыграть в триктрак или в экарте; Лора иногда присоединялась к ним, а не то сидела подле, вышивая шерстью ночные туфли — мужские, может быть, для Артура, а может, для Джорджа или для майора Пенденниса; один из них отдал бы за эти туфли все на свете.

Пока они предавались этим занятиям, к бледной девочке в черной шляпке подходил бедно одетый старик и уводил ее домой — ночной воздух был ей вреден; расходились, послушав концерт, привратники, уборщицы и прочие любители музыки.

А за несколько минут до десяти часов начинался другой концерт: куранты церкви св. Климентия на Стрэнде, прежде чем пробить десять раз, выводили чистую, бодрящую мелодию псалма. При первом ударе часов Лора начинала складывать свое рукоделие; в дверях появлялась Марта из Фэрокса, со свечей и с неизменной улыбкой на лице; майор говорил: "Господи, помилуй, неужели уже так поздно?" Не доиграв партии, он и Уорингтон вставали и прощались с мисс Белл. Марта из Фэрокса выходила на площадку посветить им и, спускаясь по лестнице, они слышали, как она запирает дверь на замок и засовы. Марта, все с той же улыбкой, уверяла, что в случае опасности она достанет ту "кривую саблю, что висит у джентльмена на стене", — она имела в виду ятаган из дамасской стали в красных бархатных ножнах и с текстом из Корапа на клинке, который Пэрси Сибрайт, эсквайр, вывез из путешествия по Леванту заодно с национальным албанским костюмом и который произвел такую сенсацию на маскараде у леди Маллинджер на Глостер-сквер, вблизи Хайд-парка. Ятаган зацепился за шлейф мисс Манти, которая появилась на бале в том платье, в котором была представлена ко двору (в тот же день, когда ее мамашу представила супруга лорд-канцлера), и это привело к событиям, никак не связанным с нашей повестью. Ведь мисс Манти теперь, если не ошибаюсь, зовется миссис Сибрайт? И Сибрайт стал судьей графства?.. Спокойной ночи, Лора и Марта из Фэрокса. Приятных тебе снов и веселого пробуждения, милая девушка!

Бывало, что в такие вечера Уорингтон вызывался немного проводить майора Пенденниса — совеем недалеко, только до ворот Темпла, до Стрэнда… до Чаринг-Кросса… до клуба… ах, он не будет заходить в клуб?.. Ну, тогда до Бэри-стрит, и он со смехом пожимал майору руку, доведя его до самого дома. Всю дорогу они говорили о Лоре. Просто чудо, как восторженно отзывался о ней майор, ведь мы знаем, что прежде он ее недолюбливал.

— Замечательная девушка, ей-богу. Чертовски хорошо воспитана. У моей невестки манеры герцогини, она любую девушку сумеет воспитать. Мисс Белл чуточку провинциальна, но запах боярышника — это, черт возьми, даже приятно. Как она краснеет! Лондонские девицы не пожалели бы гинеи за такой букет — живые цветы, это не шутка! И денег у нее немного есть… не бог весть сколько, но немного все же есть.

Со всеми этими соображениями мистер Уорингтон, несомненно, был согласен; и хотя он прощался с майором смеясь, но стоило ему остаться одному, как лицо его омрачалось; а воротившись к себе, он до поздней ночи курил трубку за трубкой и, выручая своего друга Пена, писал статью за статьей, одну другой свирепее.

Да, хорошее это было время почти для всех наших знакомых. Пен с каждым днем поправлялся. Он только и делал, что ел и спал. Аппетит у него был просто устрашающий. Он стеснялся есть при Лоре и даже при матери, а та только смеялась и хвалила его. Когда со стола уносили жареную курицу, он с тоской провожал ее глазами, как близкого друга, и тут же начинал мечтать о желе или чае. Он был ненасытен, как людоед. Доктор пытался его обуздать, но безуспешно. Природа оказалась сильнее, и благодушный врач кончил тем, что передал своего больного этой могучей целительнице.