Читаем История прозы в описаниях Земли полностью

Интрига жан-полевского «Зибенкэза» (или, если угодно, так называемая «завязка») оказалась как нельзя более странной. Адвокат Станислаус Зибенкэз обменялся именем со своим двойником[1]. Вернувшись в родной город, адвокат пытается получить оставшееся от родителей наследство, доверенное на время учёбы некоему тайному советнику Блазиусу; этот последний уклоняется от выдачи ценностей, ссылаясь на перемену имени. В своё время, меняясь именами со своим доппельгангером, Зибенкэз заручился письмом Блазиуса, гарантирующим сохранность наследства, – однако коварный Блазиус написал то письмо улетучивающимися чернилами, изготовленными из суконного ворса, оставив таким образом Зибенкэза на бобах. Между тем Зибенкэз только что женился и весьма рассчитывает на свои гульдены, ибо невесту взял без приданого, да и сам сказался небогатым женихом, чтобы ввести невесту во владение имуществом в качестве свадебного сюрприза. В апогее второй главы друзья-двойники наносят Блазиусу визит устрашения, оставив на печке проступающую под воздействием печного жара надпись, сводящуюся к тому, что Блазиус – отпетый мудак. Мотив доппельгангеров, как известно, позаимствует у Жан-Поля автор «Эликсиров сатаны», хотя трудно представить, чтобы Гофман заодно прихватил у своего старшего приятеля настолько же эксцентричную фабулу, облекающую метафоры письма в ветхозаветные аллегории (вроде печки в виде статуи Фемиды с автографом доппельгангера). Жан-полевское двойничество Гофман потопит в антураже готической таинственности – и одновременно пересластит своим фирменным сиропом, чтобы двойники не отпугнули читателя какой-то странной обыденностью, – а ведь если они и могут до сих пор чем-нибудь ужасать, так это отсутствием малейшей неопределённости: Жан-Поль готов расписать содержимое кошельков своих доппельгангеров с точностью до последнего крейцера, его дотошность напоминает бухгалтерский стиль Дефо, распределявшего пороки и добродетели воровки Молль Флендерс по столбцам дебета и кредита. Скрупулёзность описаний материальной оснастки героев Дефо давно вошла в притчу, недоброжелатели называли его галантерейщиком, хотя сам он (несмотря на то, что действительно был галантерейщиком) предпочитал именоваться ходячей географической картой, поскольку знал Британские острова не хуже собственного тела, а лоцию западных морей – как вид из своего окна и с такой же картографической пунктуальностью описывал хозяйство персонажей. Вот Молль Флендерс выкупает в ломбарде голландское полотно – и Дефо информирует читателя о качестве полотна, о количестве кусков, о сумме, полученной при закладе, о настоящей цене, о выручке при перепродаже, хотя всё это не имеет значения в сюжете. «Для правдоподобия!» – скажут специалисты. Но разве граничит с правдоподобием, а не с маниакальностью лексикон пирата Синглтона, интимно сообщающего в другом романе того же автора, что грот-мачта вышла на борт на добрых шесть футов над эзельгофтом и упала вперёд, а верхушки брамстеньги свисали в передних вантах у штага, в то время как ракса марселевой реи на бизане по какой-то причине сдала и брасы бизаневых марселей (стоячая часть брасов крепко держалась на вантах грот-марселя) сорвали бизаневый марсель к чёрту, – в некотором смысле, за исключением финального «к чёрту», это больше напоминает герметичный гонгоризм, чем байки флибустьера. Что же, собственно, такое деталь, где пролегают границы частностей, и какова их глубина? Что делает элементарную жизненную малость такой одинаково аппетитной для барочного стернианства Жан-Поля и для пуританского бытовизма Дефо? Может, деталь должна быть окутана неким сиянием, аурой или ореолом, выделяющим её из массы существующего? Кого, каких пенатов, небесных заступников или волшебных помощников нужно отблагодарить (или навсегда проклясть) за деликатесы на пиру Трималхиона – и за последние крохи имбирного пряника, не спасающего жизнь писцу Бартлби, а лишь отсрочивающего голодную смерть до завтра? Чему в общей экономии рассказа соответствует природа этих несъедобных муляжей, этого нищего и вечно чрезмерного реквизита, так редко притягивающего внимание – и так часто врезающегося в память?

Путешествие в Чили

Перейти на страницу:

Похожие книги

Почему не иначе
Почему не иначе

Лев Васильевич Успенский — классик научно-познавательной литературы для детей и юношества, лингвист, переводчик, автор книг по занимательному языкознанию. «Слово о словах», «Загадки топонимики», «Ты и твое имя», «По закону буквы», «По дорогам и тропам языка»— многие из этих книг были написаны в 50-60-е годы XX века, однако они и по сей день не утратили своего значения. Перед вами одна из таких книг — «Почему не иначе?» Этимологический словарь школьника. Человеку мало понимать, что значит то или другое слово. Человек, кроме того, желает знать, почему оно значит именно это, а не что-нибудь совсем другое. Ему вынь да положь — как получило каждое слово свое значение, откуда оно взялось. Автор постарался включить в словарь как можно больше самых обыкновенных школьных слов: «парта» и «педагог», «зубрить» и «шпаргалка», «физика» и «химия». Вы узнаете о происхождении различных слов, познакомитесь с работой этимолога: с какими трудностями он встречается; к каким хитростям и уловкам прибегает при своей охоте за предками наших слов.

Лев Васильевич Успенский

Детская образовательная литература / Языкознание, иностранные языки / Словари / Книги Для Детей / Словари и Энциклопедии
Поэзия как волшебство
Поэзия как волшебство

Трактат К. Д. Бальмонта «Поэзия как волшебство» (1915) – первая в русской литературе авторская поэтика: попытка описать поэтическое слово как конструирующее реальность, переопределив эстетику как науку о всеобщей чувствительности живого. Некоторые из положений трактата, такие как значение отдельных звуков, магические сюжеты в основе разных поэтических жанров, общечеловеческие истоки лиризма, нашли продолжение в других авторских поэтиках. Работа Бальмонта, отличающаяся торжественным и образным изложением, публикуется с подробнейшим комментарием. В приложении приводится работа К. Д. Бальмонта о музыкальных экспериментах Скрябина, развивающая основную мысль поэта о связи звука, поэзии и устройства мироздания.

Александр Викторович Марков , Константин Дмитриевич Бальмонт

Языкознание, иностранные языки / Учебная и научная литература / Образование и наука
Очерки по истории английской поэзии. Романтики и викторианцы. Том 2
Очерки по истории английской поэзии. Романтики и викторианцы. Том 2

Второй том «Очерков по истории английской поэзии» посвящен, главным образом, английским поэтам романтической и викторианской эпох, то есть XIX века. Знаменитые имена соседствуют со сравнительно малоизвестными. Так рядом со статьями о Вордсворте и Китсе помещена обширная статья о Джоне Клэре, одаренном поэте-крестьянине, закончившем свою трагическую жизнь в приюте для умалишенных. Рядом со статьями о Теннисоне, Браунинге и Хопкинсе – очерк о Клубе рифмачей, декадентском кружке лондонских поэтов 1890-х годов, объединявшем У.Б. Йейтса, Артура Симонса, Эрнста Даусона, Лайонела Джонсона и др. Отдельная часть книги рассказывает о классиках нонсенса – Эдварде Лире, Льюисе Кэрролле и Герберте Честертоне. Другие очерки рассказывают о поэзии прерафаэлитов, об Э. Хаусмане и Р. Киплинге, а также о поэтах XX века: Роберте Грейвзе, певце Белой Богини, и Уинстене Хью Одене. Сквозной темой книги можно считать романтическую линию английской поэзии – от Уильяма Блейка до «последнего романтика» Йейтса и дальше. Как и в первом томе, очерки иллюстрируются переводами стихов, выполненными автором.

Григорий Михайлович Кружков

Языкознание, иностранные языки