История прозы в описаниях Земли

Выздоравливающий сидел дома – точнее, бездома – и думал о романе, который он не сумел бы написать, но мечтал прочесть; он назвал для себя это произведение «идеальным» и, как нередко случалось, подразумевал под словом нечто без малого противоположное. Сентиментальное чудовище Франкенштейна, скроенное из лоскутков на стыке, его можно перепутать с заедающим выключателем или ключом от несуществующего шкафа, и всё равно за каждым сравнением брезжит страховка идеологемы, нематериальный референт, которому здесь не место; не считать же, что лабиринты подземных коммуникаций, труб и проводов, скрытые бетоном, «темны», хотя едва ли выздоравливающий наблюдал эти конструкции ясно, за исключением растопыренных фрагментов в яме. Фонарь напоминает виселицу? В Европе ответят: безусловно, – но где обретался выздоравливающий, на Западном побережье Америки, там фонари сконструированы иначе. Другой пример – укоренённость в номадическом чемоданном брожении, в одном на всех non-lieu. Так, Гуго Гроций запирается в ящике с книгами, Генри Торо – в железнодорожном сундуке для инструментов, Артур Пим – в тёмной камере судового трюма, и всё чтобы слинять отсюда, просочиться в смутное по ту сторону загородок. Что положить в желудок, выздоравливающему было плевать, стручковая фасоль, мороженый подошвообразный шматок теста, оснащённый маслинами, тако с тофу, хотдог на палке, – он интересовался не бегством в собственном смысле слова (в этой области титанические усилия часто сходили на пшик), а отголосками чужих просчётов. Каждый день раскачивал его на качелях между решимостью прорваться, забыв маршрутные листы, броситься вон из этой страны – и мелодичной любознательностью, которая топила его в ювелирных многоходовках. Бросив чтение, он изводил себя пересчётом скрупул, пока не упирался в шершавый лимит, в разницу курсов валют и климатических поясов. Главным образом «идеальная» книга в понимании выздоравливающего представляла собой воплощение не столько показательное, сколько экстремальное для своей разновидности, допустим, «Иной свет» Сирано де Бержерака, угодивший в пропасть шириной в несколько веков между утопическим и фантастическим жанрами. И вот как-то раз, задумав сочинить письмо подруге (впрочем, если по порядку, ему пришлось предварительно освежить список всех своих корреспондентов до эпидемии), он столкнулся с проблемой конвенции так наглядно, что, перечитав черновик письма, расхотел его отправлять. Столь гладко и свежо блестели колёсики ритуально-формульных компонентов письма, приостановленных на время болезни, что незачем (и в конечном результате некому) уже было отправлять письмо. Он изумился, будто получив письмо от самого себя, что отныне подобное возможно. В этом сказывалась его мания добиваться результата одновременно идеального и негодного, и потому он искал в образчике «идеальной» книги крайней обсессивности, но в мягком, как бы скособоченном изводе. Создателей подобных книг можно назвать факирами, которые разучились, растеряли магическое искусство, но прибитость, утопленность в околоземной шелухе делает их труды соблазнительнее трюков и чудес. Верховное слово, по его скромному разумению, принадлежало фигурам умолчания, а не паспортно-визовым жрецам, поэтому записывать (думать, совершать действия) он предпочитал в скобках. Но прежде всего он полагал, что «идеальный» роман не должен чураться самых бросовых наживок, чтобы «прикормить» конвенцию и втихую, под камуфляжем какого-нибудь благополучного жанра, её ухлопать, – потому «идеальный» роман и выглядит таким странным. (Выздоравливающий не терпел презрения к внешним эффектам, к желанию казаться вместо того, чтобы быть, – ведь и роман Рабле казался своим читателям химерой с лицом красивой женщины и драконьим хвостом, чудовищной смесью тонкой, изощрённой морали с грязной испорченностью, и там, где роман, как считали читатели, был негоден, он доходил в негодности до безобразия, а где хорош – достигал высшей степени изящества, удовлетворяя самым изысканным вкусам.)

Открытие навигации