История прозы в описаниях Земли

Однажды выздоравливающему уже приходилось начинать с того, что можно назвать «экзистенциальный shut down»: откуда ни возьмись намечается персоналия, которая как бы «потеряла бинокль», но вместо поисков зачем-то роет зубами индивидуальный проход к центру Земли. Хитрость не в том, что центр – один, а знание точных координат не упростит рытьё. Способ изложения даже самый рассудочный (детектив, потребительский отзыв, путеводитель…) то и дело затягивает в щепетильный лабиринт, где всякий, хотя и элементарный, знак резонирует с самим собой до белого каления. Ничего нового: чем конкретнее и полнее описание, тем дальше оно от «предмета», за которым в финале текста дальнейшая перспектива неприятным образом коллапсирует – как будто «предмет» кончился одновременно с описанием. И может быть, так и вырастает одержимость повторами и возвращениями, безграничными периодами не без подспудной рифмовки (подчеркнуть связи), – объективизм с заходами в протестантские районы, циклопические комментарии к побочным деталям, телеграфный синтаксис, театр но. Театр, который есть и в узорах дощечек пола – какой простор для инсектофобии, и в обширных листах, хлопающихся об стволы и друг друга с влажным запаздывающим грохотом, как будто цвета у них не было, а только звук, даже оставляя глаза открытыми. А кроме хлопанья подобному self-consciousness, сделанному из плоскостей, водорослей и сумерек, не даётся никакого руководства или правила, по которому от насекомого до вывалившейся наружу сетки, от окна до смрадной береговой линии оно могло бы прочертить сплошную черту своего «я» и с ней отождествиться, начав строить планы и углублять меланхолию в песок. Тропическая болезнь. Отмеряя время этими хлопками, в таком положении, например, легко укрепиться даже за дрейфующий бесхозно плот, за представление – или за интуицию о представлении – о берегах и городах далеко напротив. Притвориться классикой, чтобы уйти от порядков таксономического надзора, чем-нибудь неуместным – капитаном Ахавом, уроженцем Гренландии, огнём святого Эльма, – изворотливым анахронизмом, ползучим и прижимистым, как человек-затылок, которого можно было найти за столиком заведения на выселках. Ему импонировало, как плавно сдвигается столик, открывая алюминий цилиндрической плашки, и раздражал эргономичный дизайн, часами впивающийся в глаза. Один такой спал в девятнадцатом аррондисмане, на рю Леметр, переносным спальным гарнитуром ему служил синдром русского языка как родного, он уже облысел и почти не вонял, единственной приметой, отличавшей его от тротуарных плит и пластиковых мотков, служило раздолбанное алкоголизмом лингвистическое оснащение. У одного давно никому не ведомого писателя, проживавшего в том же городе, есть история о бисексуальном подпольщике, слившемся с социальным амплуа до полного неразличения маскировки и целей, которым она якобы служит. Недоразумение, порождающее очередное интеллектуальное недоразумение. Неведомая форма глаз и пластиковый шлейф, и подмороженные объедки. Ну и кто он такой? где служащая ему постоянным вместилищем коробка? там, куда до эпидемии он приходил собирать за людьми грязные тарелки и принимать по телефону заказы, и разносить квадратные плоские коробки, называя всё это «офисом», кто-нибудь припомнит, как он смахивал со стола катыши от стирательных резинок или обломки жратвы? Если подарить ему бутылку вина, он подумает только об одном: прикрытие. Валяйся он здесь, а не по ту сторону Атлантики, ему сопутствовали бы штампики дерьма на вездесущем бетонном тротуаре, а там – что-то вроде масла.

Богданов et al