История разведенной арфистки

Что-то вроде тревоги почувствовала она, пока нагибалась, чтобы вытащить плеть из своей сумки; подарок представлял из себя старое банное полотенце, перевязанное бельевой веревкой. Дирижер от неожиданности отшатнулся.

– Что это? – с подозрением спросил он. – Это не похоже на что-то маленькое.

Но страсть его к подаркам взяла верх и, отказавшись от сопротивления, он с нетерпением принялся развязывать узлы и разматывать полотенце, ощущая нарастающий аромат кожи, впитавший в себя запахи многих и разных шкур, по которым этому подарку пришлось пройтись.

– Что же это? – Дирижер был явно поражен.

– Это настоящая верблюжья плеть, которую я отвоевала у старого погонщика-бедуина в Старом Иерусалиме. Такими приручают и погоняют верблюдов во время переходов по пустыне. И я подумала, маэстро, что такая вещь сгодится, чтобы привести в порядок нас, музыкантов, если такая необходимость возникнет.

Широко расставленные синие лягушечьи глаза голландца вспыхнули, отразив глубочайший интерес. Или изумление? Он поднес плеть к лицу и втянул запах ноздрями.

– Не могу поверить. Ты думала обо мне все это время, пока была в Израиле?

– А почему бы нет? Я ведь точно так же, как и все, играю в вашем оркестре.

– Верно. И ты полагаешь, что я должен взбадривать и наставлять вас на истинный путь не только дирижерской палочкой, но и плетью?

– В символическом смысле, маэстро. Исключительно как символ. И подарок мой – символический. Это то, что вы любите.

– Великолепно, – промурлыкал он и простер верблюжью плеть вдоль пустых кресел, измеряя его длину, не имея, впрочем, намерения всерьез задеть кого-нибудь или что-нибудь. И задумался.

– А почему, собственно, лишь символически? – обратился он вдруг довольно воинственно к хорошенькой арфистке. – Почему только символически? Почему бы не отходить ею кого-либо, кто сбился с темпа, забыл где-то ноты или сел не на то место?

Она испугалась:

– Нет, нет, маэстро. Эта плетка – символ, просто символ… иначе товарищи мои по оркестру проклянут меня.

Но маэстро еще не избыл своего изумления.

– Как пришла тебе в голову мысль подарить мне плетку?

– Так получилось… я купила ее для себя, чтобы защититься от соседских детишек, повадившихся в мое отсутствие навещать квартиру, в которой был телевизор, запрещенный в их собственных, так сказать, апартаментах.

– Телевизоры в Израиле запрещены? Почему, Нóга?

– Потому что ультрарелигиозные наши собратья убеждены, что общение с этим изобретением развращает зрителей, а детей с самого начала уводит от должного погружения в Тору.

– Да, – восхищенно произнес дирижер. – Они совершенно правы. Телевидение – гадость. Это абсолютное зло и откровенный разврат, а ты… ты совершенно права, наставляя их на истинный путь такой вот плеткой.

И он, как собственное дитя, прижал верблюжью плеть к своей груди.

– Символически… символически… – продолжал бормотать он, – и я сумею этой штукой убедить того красавца на сцене, что он заслуживает участи верблюда за то, что он своей музыкой проделывает с нашим оркестром.

Она рассмеялась:

– Нет, нет…

Он с чувством взял ее руку и поднес к своим губам. Свернул плеть, взяв ее с собой к пульту и обнял молодого композитора, который в это самое мгновение завершил свои «Меланхолические арабески» взрывом.

– Браво, коллега, – сказал он. – Еще немного отделки, и…

Группа перкуссионистов освободила передний край сцены для струнных, подтянувшихся с обеих сторон. Обе арфистки заняли свои места рядом с арфами, владыки тимпанов проверяли натяжение, позванивая специальными ключами, остальная группа ударных не менее внимательно вслушивалась в рокот, шепот и урчание своих инструментов. Духовые, играющие на французских рожках, то и дело сплевывали, не обращая внимания на проходивших мимо гобоистов. На пюпитрах до поры до времени отдыхали ноты. Постепенно все приходило в привычную норму, и на сцену стала опускаться тишина. Дирижер тоже занял свое место властелина звуков и, постучав дирижерской своей, наверняка волшебной, палочкой, счел необходимым предварить небольшой лекцией исполнение новой для оркестра вещи.

– В конце девятнадцатого века Франция проиграла Германии войну. Но, в отличие от войны на поле боя, войну на полях культуры Франция выиграла. Париж превратился в столицу художественного авангарда Европы, став городом, где художники Мане, Моне, Ренуар и Дега создали то, что вошло в историю мировой культуры под именем импрессионизма, в то время как французская поэзия проделала тот же путь, породив символизм.