История разведенной арфистки

Убедившись, что «первая арфа» не предпринимает никаких попыток побудить Кристин принять то или иное окончательное решение, он перешел на английский, которым, как он понял, Нóга владела, и резким голосом распорядился, чтобы Кристин доверилась ей и в точности следовала всем ее советам, главным и самым важным из которых был – немедленно встретиться с администраторами и уведомить их. В ответ Кристин просто пожала плечами, однако Нóга, поняв, что этот мужчина с ней заодно, вмешалась:

– Вы совершенно правы, – сказала она. – Кристин именно сейчас должна сказать им, иначе у них не будет никакой возможности отыскать ей замену.

Воодушевленный подобной, бог знает откуда появившейся поддержкой, он действовал решительно и быстро. Вежливо, но твердо он обхватил свою подругу и подтолкнул по направлению к офису.

Кристин, с тревогой ожидавшая реакции руководства, решила попросить израильтянку сопровождать ее, словно надеясь, что диалог между ветром и морем может быть решен административным путем при помощи одной арфы. Но, по мере того как они приближались к кабинету Германа, она решила, что присутствие в этом кабинете Нóги ничего хорошего не принесет. И еще она потребовала, чтобы ее партнер – кем бы он на самом деле ни был – ждал ее снаружи, и тихо исчезла за дверью, оставив своего спутника ждать, надеясь на то, что новости, которые она принесет с собой, каким-то образом сумеют нанести репертуару оркестра так или иначе не оказавшийся непоправимым эффект.

Тем временем охранитель ее беременности начал потихоньку расслабляться. Сначала он прильнул к двери офиса, тщетно пытаясь снаружи прослушать разговор, происходивший внутри. Затем он уселся на стул в коридоре, скрестил ноги, огляделся и, убедившись, что кроме Нóги никого поблизости нет, достал из кармана рубашки сигарету и сунул ее в рот. Но прежде чем он успел ее прикурить, тишину коридора нарушил торопливый звук шагов, и Деннис ван Цволь, явно вне себя от паники, возник и исчез, громкими криками созывая других членов администрации «по делу, не терпящему отлагательства».

Затем, вспомнив, очевидно, о виновнике всех плохих новостей, он возник снова, мгновенным движением пальцев, одним, можно сказать, щелчком выбил изо рта мужчины так и не раскуренную сигарету и прокричал… нет, проорал по-французски:

– Здесь – не курят! – После чего, повернувшись к Нóге, как если бы она тоже несла ответственность за все происходящее, сказал по-голландски уже много спокойнее: – Скажи мне, что происходит? Что тут стряслось? О чем эта дура мне толкует? И о чем она думает? – И, не дожидаясь ответа, исчез в офисе Германа, готовый до последней капли крови сражаться за нерушимость своего репертуара.

Нóга смотрела на сожителя Кристин, который поднял с пола сломанную сигарету, разорвал до конца и собрал табак на ладони. Не удостоив арфистку ни словом, ни взглядом, он снова уселся поудобнее, полный, похоже, решимости стоять на страже беременности Кристин, защищая ее любой ценой. Сейчас Нóга имела полную возможность разглядеть его вблизи, и она смотрела на его лицо: кожу, мягкостью напоминавшую черный бархат, его черные, как уголь, вьющиеся волосы вместе с синевой глаз, производившие странное, ни на что не похожее, тяжелое впечатление.

По скорости, с которой дирижер отреагировал на возникшую ситуацию, Нóга почувствовала, насколько трудно, а скорее всего и невозможно, будет найти арфистку, в последнюю минуту готовую посреди ночи к тому, чтобы пуститься в долгое и ответственное путешествие. После такого множества напряженных, изнурительных репетиций неужели может случиться так, что шедевр Дебюсси не займет заслуженного им места среди равных ему по справедливости откровений Шуберта и Бетховена?

И в тот же момент услужливая память перенесла ее в кинематографическую массовку, превратив в беспомощную женщину в инвалидной коляске, ожидавшую возле закрытых дверей комнаты, преобразованной в больничную палату. Где и тогда возле нее стоял незнакомец, привлекательный актер, чья обнаженная грудь сверкала от пота, едва прикрытая белой мантией, похожей на тогу. Мнимый доктор, которого вскоре предстояло ей удивить в разгар любовных объятий, а он непринужденно выдернет ее из ее убежища на колесах со смесью жалости и гнева, и понесет на руках к больничной ее кровати, и укроет ее словно для того, чтобы смыть пятно, которым он запятнал самого себя.

Вот только сейчас не было рядом с нею режиссера, который подсказал бы ей, как ей следует поступить. И никакого другого выхода не было у нее, кроме как написать, разыграв затем, собственный ее сценарий – подать ли голос, дать ли ход собственным ее мыслям таким образом, чтобы ее арфа исполнила, создала такое музыкальное произведение, которое отразило бы, выразило бы ту красоту, которая переполняла сейчас ее душу. Собрав воедино свои нервы, овладев собой, она обратилась к человеку в комбинезоне, сидевшему на стуле, закрыв глаза и чуть откинув голову:

– Прошу прощения… Могу ли я переговорить с вами… несколько слов…

Он открыл глаза.