История разведенной арфистки

Постепенно он получил доступ в гостиную, центр всей этой суматохи. Для начала подавая конфеты или печенье, затем наполняя бокалы и предлагая зажженную спичку. Гости шарахались, завидев его, на мгновенье в комнате наступала тишина, нечто вроде безотчетного ужаса. Как-то один из претендентов вскочил даже со своего места и встал у притемненного окна, словно ища убежища. В тишине, обрушившейся на комнату, не было слышно ничего, кроме дыхания движущегося ребенка, когда он переходил от одного к другому с неуклюжей и мучительной торжественностью, держа перед собою поднос. И никто не отказывался взять конфету или бисквит.

Со временем к нему привыкли. Девочки тоже стали с ним помягче и терпеливо сносили его присутствие. Постепенно его маленькие услуги стали необходимы. И когда, уже глубоко за полночь, все, кроме него, падали с ног от усталости, его лицо обретало какое-то новое выражение. Один из гостей, возбужденный выпитым, проявил к нему неожиданный интерес и, притянув к себе, попытался завести с ним обстоятельный разговор. Ребенок, оцепенев, молча стоял перед ним, глаза его не выражали ничего. Затем он отправился вытряхивать переполненные пепельницы.

К концу лета мы остались в доме вдвоем.

Девочки отпраздновали свадьбы в один и тот же августовский день. Огромный навес был установлен в нашем саду под голубым небом. Сухие колючки были втоптаны в землю ногами бесчисленных гостей. Меня самого переполняли чувства. Как будто что-то лопнуло внутри. Я был слезлив, я обнимал и целовал всех подряд.

Ребенка на свадьбе не было. Кто-то, скорее всего один из женихов, заметил его отсутствие и поздно вечером привел его. Друзья, пришедшие последними, избежали моих объятий. Потому что в это время я увидел его. Он сидел за одним из длинных столов, одетый как обычно, если не считать красного галстука, который кто-то обмотал ему вокруг шеи. Огромный кусок пирога был зажат у него в руке, грязная скатерть свисала с коленей. Он вяло жевал; взгляд его, запутавшийся в ветвях деревьев, был обращен к желтой луне.

Я остановился перед ним и мягко коснулся его волос.

Он вздрогнул и выронил пирог.

– Луна, – сказал я. – Правда, красиво?

Он посмотрел на луну так, словно увидел ее впервые.

С этого началась наша совместная жизнь, бок о бок в притихшем доме, среди флаконов из-под духов и разорванных носовых платков, валяющихся где попало. Я – хранящий молчание поэт, и он – слабоумный, одинокий ребенок.

И поскольку это было так, его одиночество стало и моим.

Я понял это только сейчас.

О том, что он был одинок в школе, не стоит и говорить. С самого первого дня занятий он нашел себе прибежище на стуле в самом дальнем углу класса, где и сидел, съежившись, и где ему было удобно; сидел, отрешенный от остальных – одного этого было достаточно, чтобы преподаватели сочли его безнадежным. На всех его школьных табелях была одна и та же пометка: «Дальнейшее развитие невозможно». И неряшливая подпись преподавателя, простирающаяся через всю страницу. Я и сам был изумлен, как они ухитрялись при этом переводить его из класса в класс, хотя по справедливости в каждом его следовало бы оставлять на второй, а то и на третий год; он тихо тащился дальше все в том же, раз и навсегда заданном темпе. Возможно, преподаватели были снисходительны ко мне – среди них могли быть и те, кому нравились когда-то мои стихи.

Я старался избегать их.

Пожалуй, что они – тоже.

Я их не виню.

Если же мы вынуждены были встречаться – в родительский день, к примеру, я всегда предпочитал опаздывать, приходил последним к зданию школы, тонувшему в темноте, где истерзанные учителя ерзали на своих стульях посреди пустого, освещенного голой лампочкой класса, напоминавшего поле битвы.

Вот тогда я и появлялся бесшумно в дверях, сжимая в руках свою фетровую шляпу. Мои длинные седые космы (поскольку у меня были космы) заставляли кого-нибудь из родителей – молодого отца или мать – вскакивать, освобождая мне место. Учителя, взглянув, вяло протягивали руку и выжимали из себя вежливую улыбк у.

Я усаживался лицом к ним.

Что могли они сказать мне такого, чего я бы не знал?

Иногда они не могли вспомнить, кто я:

– Да, сэр… чей вы отец?

И я, вынужденный назвать свое имя, чувствовал, как что-то внезапно сжимает мне грудь.

Они листали свои бумажки, вытаскивали его работы, закрывали глаза и, подперев голову рукой, вопрошали сурово:

– Сколько еще…

Они хотели знать, как долго им придется еще иметь дело с этим безнадежным случаем.

Мне нечего было ответить им.

Они сердились. Может быть, эта темень вокруг подстегивала их нетерпение. Они хотели, чтобы я сам избавил их от этой ноши. Но как? Они этого не знали. Каким-нибудь образом…

Может быть, существует какое-то заведение…

Но постепенно их негодование шло на убыль. Они готовы признать, что он не опасен. В конце концов, он им не мешает. Совсем нет, скорее даже наоборот, он всегда так увлечен, всегда слушает с такой серьезностью. Он весь – внимание, его пристальный взгляд неотрывно обращен к преподавателю. Судя по всему, он даже пробует делать домашние задания.