История разведенной арфистки

Слухи, подобные этому, накатывали на меня со всех сторон. Некоторые говорили мне, что эти юнцы просто издеваются над ним, другие, наоборот, утверждали, что эти выродки приняли его дружески. Не каждый день случалось им встречать столь косноязычного болвана. Так или иначе, он удостоился благосклонности одного молодого поэта, который в свою очередь познакомил его с редактором литературного журнала.

Я набросился на него с упреками, причем говорил достаточно грубо, но он меня не слышал. Взор его отвлеченно парил где-то над туманной действительностью; мне кажется, он даже не замечал меня. За последние несколько недель лицо его приобрело некоторую бледность, черты лица, обычно грубые, стали как бы одухотворенней, артистичней. Я знал: одно неосторожное слово, и он исчезнет, отправится снова по улицам и снова будет позорить меня. Он совершенно утратил интерес к дому. Ел он где-то на стороне. Сад он забросил, и тот весь порос сорняками. А я-то воображал, что хотя бы к растениям он испытывает какую-то нежность…

Находясь дома, он запирался в своей комнате и буквально набрасывался на бумагу. Тем не менее ни одного стихотворения я пока еще не обнаружил, даже самого примитивного. Но я знал точно – он пишет.

Однажды я остановил его в холле и, схватив за рукав, насмешливо спросил:

– Мсье пишет? Да?

Он изогнулся в моих руках. Он не понимал, что я говорю, и смотрел на меня с ужасом, как если бы я был безнадежен.

Он мог оставаться у себя в комнате, закрывшись, часами, не теряя при этом сосредоточенности. Время от времени он выходил в гостиную, подходил к книжным полкам, доставал томик стихов или какую-нибудь другую книгу и долго стоял, глядя в нее. Обычно он даже не переворачивал страниц. Затем он ставил книгу на прежнее место и тихо возвращался к себе. Позднее он стал часто заглядывать в словарь, что-то выискивая в нем, непрерывно его при этом листая, как если бы он был слепым. Я очень сомневаюсь, имел ли он представление, как им пользоваться.

В конце концов, я подошел к нему и спросил, что ему нужно.

Ему нужно было выяснить, как пишется «небо».

Небо?

Да, слово «небо».

Я не мог понять этого. Что он имел в виду? Слово «небо» пишется так, как оно произносится.

Похоже, что это не слишком прояснило для него вопрос. Он стоял передо мной испуганный, сжатый, затем прошептал:

– После «б» в конце – «а» или «о»?

– «А» в конце? Какого черта?

Он стоял молча, кусая губы.

– «А» на конце! – повторил я, и голос мой сорвался в крик. – Но прежде всего скажи, что ты собираешься делать с этим своим небом?

И на этот свой вопрос я не получил ответа. Словарь мягко захлопнулся у него в руках, и он вернулся к себе. Но чуть позже он снова вернулся к полкам, достал словарь и начал в нем рыться. Я подскочил.

– А теперь что?

Заикаясь, он пробормотал:

– Независимость…

– Что – независимость?

– …«масть» или «мость»?

И снова необъяснимая ярость захлестнула меня. Как это всегда бывает, от неожиданности я сам не мог вспомнить, как правильно пишется эта самая «независимость». Я вырвал из его рук словарь и сам лихорадочно стал его листать…

Тем временем планы обретения мною свободы начали приобретать реальные черты. Время от времени приходили какие-то люди, желавшие осмотреть выставленный на продажу дом. Я проводил их по комнатам, заставляя заглядывать в каждый угол, спускался с ними в погреб, проводил по двору и возвращался на балкон. Звучным голосом я перечислял его достоинства – достоинства дома, в котором я прожил тридцать лет. Затем равнодушно называл цену. Прощаясь, я осведомлялся об их имени и называл свое. Они перегибали вдвое лист бумаги и без всякого выражения на лице записывали его. Без малейшей реакции. Читали ли они хоть когда-нибудь в своей жизни стихи? Судя по всему, мне предстояло покинуть эти места абсолютно безвестным.

Сад меж тем производил на покупателей плохое впечатление. Сын давно уже не прикасался к лопате. Поэтому мне самому пришлось достать садовый инструмент и выполоть наиболее буйные побеги, которыми я завалил потом лужи.

Прощальный прием на работе в мою честь. Все служащие собрались для этого за час до окончания работы. Пирожные стояли на столе, бокалы были наполнены. Меня превозносили сверх всякой меры. Более того – кое у кого в глазах я увидел слезы. Ни один из выступавших ни словом не обмолвился о моих стихах, как бы щадя мои чувства. И, наконец, заключительный момент – подарок. Картина. Масло. Хмурое море…