История разведенной арфистки

«Небес голубизна подобна людям…»

Слова «небес голубизна» были подчеркнуты тонкой линией.

Я прибрал немного в его комнате, где он, съежившись, сидел в углу, тупо ожидая моей реакции и одолеваемый дурными предчувствиями. Я сложил листок у него на глазах, положил ему на стол и вышел из комнаты. На следующий вечер, после ужина я опять обнаружил у себя две давно забытые строчки:

«И снова пред тобою пустота,
И та зима, что длилась бесконечно».
Этот листок я попросту разорвал.

И еще через день – косо падающая строка, начертанная моим почерком:

«Мое несчастье – в семени моем…»

Вокруг этих слов легко можно было обнаружить следы резинки.

А возле разорванной страницы в маленькой вазе стояла красная гвоздика.

Здесь надо сказать несколько слов о цветах.

Потому что дом был буквально ими завален. Старые, позабытые всеми вазы, валявшиеся в кладовке или пылившиеся на полках, были извлечены на свет и заполнены цветами. Гуляя, он рвал лютики, росшие между домами, за гвоздикой, крадучись, пробирался в парк, а розы воровал в чужих садах. Весь дом был пропитан тяжелым густым ароматом. Желтые тычинки валялись на столах и осыпались на ковер.

Клочки бумаги тоже валялись повсюду, в том числе и на моем письменном столе; они были прижаты заточенным карандашом. Так с упрямством, свойственным слабоумным, он пытался соблазнить меня возможностью возвращения к поэзии.

Сначала это забавляло меня. Я подбирал маленькие обрывки, читал их и снова рвал в клочки; пусть не будет ничего, кроме аромата цветов. Заточенным карандашом я ставил вместо слов пунктир и свою подпись – тысячи подписей в маленьких записных книжках.

Но вскоре его мания стала непреодолимой.

Эти странички, вырванные из моих старых записных книжек, преследовали меня теперь по всему дому. Я никогда не предполагал, что у меня было так много замыслов, не дождавшихся воплощения. Он помещал их между страницами книги, которую я читал, или возле ночника, рядом с утренней газетой. Между чайной чашкой и блюдцем. Рядом с зубной пастой. Когда я доставал свой бумажник, обрывки страниц, кружась, падали на пол.

Я читал, рвал и выбрасывал.

Но я не протестовал и не выражал недовольства. Я даже был заинтригован, мне даже было интересно вспомнить, чем была занята моя голова в те, давным-давно прошедшие времена. А кроме всего, должно же это было когда-нибудь кончиться. Эти маленькие странички. В чем я был уже точно уверен, что я знал – этому был предел.

Поздно ночью, когда я давно уже покоился в постели, я слышал, как он шлепает босиком по всему дому. Разнося странички, испещренные моими неряшливыми каракулями. Налезающие друг на друга буквы, расползающиеся слова, подчеркнутые жирной чертой.

В доме царила привычная тишина. День за днем он собирал выброшенные мною обрывки, доставая их из пепельниц или из корзинки для бумаг.

Новым было то, что количество записок стало все-таки убывать. Однажды утром я обнаружил на своем письменном столе листок со строчкой, написанной его собственным почерком, немного похожим на мой. На следующее утро он снова попробовал воспроизвести мой почерк – неуклюжие буквы косо ползли поперек чистой страницы.

И цветы, которыми были завалены все комнаты.

И небо, в котором все плыли и плыли облака.

Здесь мое терпение лопнуло. Я взбунтовался. Я ворвался в его комнату и застал его за тем, что он снова переписывал все ту же строчку. Я выгреб все, что еще оставалось от маленьких записных книжек, и разорвал у него перед носом. Затем собрал все цветы из всех ваз и свалил их в одну кучу на пороге, приказав убрать все это прочь.

Я сказал ему: «Эти игры закончены».

Он взял цветы и пошел с ними на ближайший пустырь, чтобы закопать. Обратно он не вернулся. Его не было три дня. На второй я потихоньку прочесал весь город. (Дом моментально заполнился пылью. Грязные тарелки горой высились в раковине.)

На третий день, в полдень, он вернулся. Он обгорел на солнце, от его одежды шел непривычный запах.

Подавив ярость, я усадил его перед собой.

Где его носило? Что он делал эти дни? Почему убежал?

Он ночевал в поле, неподалеку от дома. Когда я уходил, он возвращался домой и прятался у себя в комнате. Однажды я вернулся неожиданно, но не обнаружил его. Почему он убежал? Он не мог объяснить этого. Ему показалось, что он мне мешает. Что я хочу заниматься поэзией в полном уединении. Об этом говорилось у них в школе – о поэтах и их одиночестве.

Черт бы побрал этих учителей!

Но может быть, с его стороны это была лишь своего рода неуклюжая уловка?

Пришло время для меня заняться его судьбой. Он стал переходить границы.

Вооружившись терпением, я продолжил разговор.

– Ладно, – сказал я. – Теперь давай выкладывай, чего ты от меня добиваешься. Могу тебе сказать еще раз – я больше не пишу. Все, что я хотел, я уже написал. Так чего же ты хочешь?

Он закрыл лицо руками и, заикаясь, скороговоркой, понес какую-то чушь. Слушать это было тяжело. В конце концов, из всей этой бессвязной невнятицы я извлек основное: он считал, что я несчастлив.