История разведенной арфистки

Долгие летние дни. Неизменная синева неба. Время от времени крошечные облака плывут по нему, свершая свое сонное путешествие от одного горизонта к другому. Весь день стаи птиц, порхающих в кроне тополя, жизнь, бьющая ключом среди листвы.

Вечера – мрак, поглощающий багрец заката.

Последний школьный день.

И еще один день – следующий. Выпускные торжества и вручение дипломов.

Он, конечно, не получал ничего. Но тем не менее поднялся на сцену вместе со всеми остальными, одетый в белую рубашку и защитные брюки (ему уже было около семнадцати). И сидел там в сонном солнечном полуденном зное, внимательно слушая выступавших. Когда настала очередь сторожа получить свою порцию благодарностей, он поднял свой взор и стал разглядывать публику, чье терпенье подвергалось столь тяжкому испытанию и которая желала лишь одного – оказаться в этот момент где-нибудь в другом месте.

Я спрятался в самом конце зала за грудой стульев, пристроив свою шляпу на коленях. Речи тем временем подошли к концу, расчистив путь для короткой художественной части.

Две упитанные девушки взобрались на сцену и пронзительными от волненья голосами сообщили, что они исполнят сонату неизвестного композитора, жившего сотни лет назад. Затем они уселись за рассохшийся рояль и извлекли из него – в четыре руки – несколько печальных аккордов.

Буря рукоплесканий от восхищенных родителей.

Затем маленький мальчик в кудрях до плеч втащил на сцену огромную виолончель, после чего, как это нетрудно догадаться, исполнил сочинение неизвестного композитора (но, бесспорно, совсем другого).

Я закрыл глаза.

Сама идея исполнения неизвестных композиторов нравилась мне.

Буря аплодисментов восхищенных родителей.

Внезапно я почувствовал на себе чей-то взгляд. Оглядевшись, я заметил в нескольких шагах от себя школьного сторожа, облаченного в свой рабочий комбинезон. Он сидел, развалившись на стуле, и дружески кивал мне головой. Две девушки и двое парней вышли на сцену и объявили о том, что нам еще предстояло. Предстояло выслушать рассказ, юмореску и два или три стихотворения.

При первых же звуках рифмованных строк мой сын внезапно поднялся со своего места и стал взглядом искать меня, напряженно всматриваясь в зал. Его одноклассники пытались посадить его на место, но безуспешно. Его глаза продолжали обшаривать зал, пытаясь разглядеть и найти то место, где я скрываюсь. Публика не могла понять, какого черта нужно этому идиоту в очках, который торчал на краю сцены, высматривая кого-то. Но он не обращал на это внимания; рифмы гудели у него в голове, и от этого его пошатывало. Ему хотелось кричать. Но он не мог меня найти: я надежно укрылся за спинками стульев, согнувшись в три погибели.

Я улизнул, едва лишь церемония закончилась. Он появился дома только к вечеру; как выяснилось, ему пришлось остаться и помочь сторожу привести зал в порядок.

Время должно было решить его дальнейшую судьбу. Я повторяю – это был сложный случай. Пограничное состояние. Сохранил ли я еще свое влияние на него? Не упустил ли время?

Наше сосуществование продолжалось. Он оставался дома, со мной; он заботился обо мне.

Все остальное время отдавая стихам. Да.

Ибо он обратил свой взор к поэзии…

Вскоре выяснилось, что все эти поэтические обрывки, все, что осталось от моих стихов, все эти маленькие записные книжки с тонкими страничками, все это оказалось в его руках. Он не выбросил их и не продал… Он соврал мне тогда там, в саду, возле тополя.

Я не сразу обнаружил это. Сначала ему удалось спрятать их от меня. Но постепенно я узнал правду. Обрывки бумаг появлялись в доме то здесь, то там, какие-то листки торчали у него из карманов, находил я их также и у него в постели. У него появилась и новая привычка: как только я давал ему какое-нибудь поручение, он доставал листок и тщательно записывал все своим неуклюжим детским почерком с кучей орфографических ошибок.

Однажды он изрек:

«Я совершенно побежден забвеньем».

Как-то моя трость, с которой я совершал прогулки, раскололась, и я попросил его отнести ее в ремонт. В ту же минуту он извлек маленькую записную книжку, одну из тех, которые я некогда так любил носить с собою в карманах, чтобы записывать в них первые наброски стихотворений, просто строчку или каким-то образом обозначить замысел.

У меня мучительно сжалось горло, рука сама протянулась к записной книжке. Он сдался без сопротивления, сразу. Я перелистал страницы внезапно ослабевшими пальцами. Чистые листки чередовались с помятыми и теми, что были вырваны с корнем. Затем мелькнула одинокая строка, начертанная моими торопливыми каракулями:

«Я совершенно побежден забвеньем…»

Затем еще и еще пустые страницы с измятыми краями.

Мир возвратился в мою душу. Он хотел оставить эту маленькую записную книжку мне, но я настоял, чтобы он вновь забрал ее.

Он ушел.

Наверху, в его комнате, я обыскал его стол, но ничего не обнаружил. Тогда я выбросил из головы всю эту историю. Но в тот же вечер на своем письменном столе нашел пожелтевший листок бумаги, на котором моим почерком, который невозможно спутать ни с каким другим, было выведено: