История разведенной арфистки

Поначалу она сомневалась, сможет ли заснуть. Да, кровать была достаточно широкой, а матрас – достаточно упругим, но самой комнате не хватало интимности, подобно тому как это бывает в гостиничных номерах, с их всепроникающим медикаментозным ароматом. Прохлады было тоже вполне достаточно, но кондиционер мог бы работать и потише. Равным образом стена, отделявшая эту комнату от соседнего помещения, склонна была пропускать через себя все звуки, слышать которые никакой необходимости не было, ибо там кто-то кашлял и вздыхал так горестно, что ей стало грустно при мысли, что все это, так или иначе, выпадет вскоре на долю ее матери. Что же… Хони хотел лучшего для нее, хотел, чтобы она сюда перебралась… здесь ведь и впрямь было неплохо, если не считать того, что комната была тесновата, хотя и очень опрятна, а само местонахождение располагалось в одном из самых престижных районов Тель-Авива. Все так… за исключением одного обстоятельства: все вокруг было не ее. В старой иерусалимской квартире, ведя нескончаемую войну с бессонницей, она могла ждать помощи от четырех находившихся в ее распоряжении кроватей. А что здесь? Куда могла она деться? Отправиться посреди ночи на просторную лужайку на заднем дворе? А днем – сидеть и ждать, пока откроется свободная вакансия арфистки в Иерусалимском симфоническом оркестре, совмещая это, при случае, с преподаванием в консерватории или музыкальной академии. Если бы в свое время она не отказалась родить ребенка от своего мужа Ури, он не бросил бы ее, подумала она вдруг неизвестно почему, и тогда не было бы никакой нужды в множестве драматических перемен, случившихся в ее жизни. Ури был очень привязан к ее родителям, но сейчас ее мать оказалась совершенно одна в Иерусалиме, и было бы несправедливо, чтобы Хони, неукротимый воитель, носился туда и обратно всякий раз, когда возникали какие-либо проблемы…

Снаружи прорывалось рычание тель-авивских автобусов и грохот приземляющихся самолетов, но это каким-то странным образом скорее способствовало, чем мешало ее погружению в сон, возможно ли, лениво думала она, почти засыпая, что двигатели различных машин, перемещавшихся по прибрежной долине, звучали тише, свободные от близости гор Иудеи с их вершинами и пропастями? Проплывая в подобных горизонтальных предположениях, она медленно погружалась в сонный туман, в саван сновидений, пока звонок часов кабельного телевидения не напомнил ей, что с минуты, когда она оказалась в постели, прошел уже час. Но кто сказал, что час – это достаточно? Она заснула здесь, подчинившись требованию своей матери…

ей снилось что-то, что могло сказать, сообщить нечто важное, что поднималось из самых глубин ее души… и она имела полное право дождаться и узнать, что же это было. Она не открывала глаз и вскоре скрылась в убежище, которым оказался ее сон. Сдвинув подушку в сторону, она зарылась лицом в простыни, вдыхая материнский аромат, запах юного и беззаботного девичества, смешавшего воедино Иерусалим и Тель-Авив.

И таким образом – или чуть больше – сдвинулась на два часа стрелка будильника, примостившегося на крышке кабельного телевизора, как если бы будильник этот самостоятельно распоряжался таким явлением, как время. Время, в котором не существовало ни стонов, доносящихся с другой стороны стены, ни иных звуков, упрямо пытавшихся помешать сну арфистки, после чего у нее не оставалось никакого другого выхода, как расслабиться – и уснуть. И не могло ли случиться так, что предыдущий жилец, который тихо почил здесь, перед тем как отойти навсегда, сумел по-своему приручить время? Она вдруг вспомнила о матери. Ведь все могло случиться с этим миром, пока она спала. Где же она? Неужели до сих пор играет в карты? Может быть, она подчистую проиграла все, что у нее было? Надо было просыпаться, возвращаясь в этот мир, но усталость еще не прошла, она стала даже еще ощутимее… и только сумерки, наступление которых она увидела в полоске окна, приоткрывшейся меж разошедшимися шторами, заставили ее встать с постели. Ошеломленная своим открытием, она оделась, распахнула дверь на веранду, пересекла сад, полный поникших цветов, и устремилась к лужайке, в надежде ухватить последние минуты заката. На паре плетенных из соломы стульев, примостившихся в лоджии, сидели ее мать и брат; внуки были тут же. Они изо всех сил бросали мяч, старясь поразить невидимую цель.

– Тетушка Нóга проснулась! – закричали ребята. – Нóгале… вот она… – повторяли они снова и снова, называя свою тетушку семейным прозвищем, не в последнюю очередь инспирированным той горой сластей, которые Нóга привезла им из Европы.

– Это чисто израильская усталость, – сказал ее брат. – В Израиле, для того чтобы устать, вовсе не нужно так уж много трудиться. Здесь можно утомиться, даже не делая ничего. А в твоем случае… свою усталость ты привезла с собой из Европы.