История разведенной арфистки

Когда у нее и Ури завязались романтические отношения, Хони был в восторге – не только потому, что его восхищал будущий муж его сестры, но и потому, что он надеялся благодаря ему укрепить и углубить свои отношения с нею. Со своей стороны, Ури тоже относился благосклонно к будущему родственнику и во время воинской службы нередко притормаживал бронированный офицерский «хаммер» возле дома, а потом кружил по городу в сопровождении восхищенного подростка, поднимая пыль иерусалимских кривых переулков, позволяя мальчишке держать палец на спусковом крючке его неизменной М-16.

Но другая надежда, другая мечта Хони – стать дядюшкой для детей Нóги и Ури – не осуществилась ни в первый, ни в последующие годы после их бракосочетания из-за твердого решения сестры не заводить детей, и это именно он, брат, приходил по этому поводу в ярость, не понимая и не принимая даже самой возможности подобной ситуации. И только когда Ури потребовал, чтобы он, Хони, оставил свою сестру в покое, он, не откладывая дела в долгий ящик, взял и женился, и с той же решительностью стал отцом двух столь желанных для старшего поколения малышей, после чего все семейство вздохнуло свободнее.

Обряд обрезания происходил в этой квартире, в которой, ко всеобщему удивлению, нашлась комната, способная вместить множество родственников – близких и не очень, вместе с друзьями и знакомыми. Случилось это вскоре после развода Нóги и Ури, который счел необходимым появиться на празднестве и стоял, холодно поглядывая на новорожденного, сладко посапывавшего на коленях своего деда, уважаемого сандака[4], в то время, как моэль[5], рекомендованный и приведенный мистером Померанцем, осторожно совершал само обрезание, причем длинная его борода буквально касалась крохотного пениса. Нóга держалась от них поодаль, но радовалась от души, глядя на своего счастливого брата, не в последнюю очередь надеясь на то, что уж теперь-то он оставит ее в покое, тем более что в этот день своя радость была и у нее, ибо она получила приглашение на постоянную позицию в Симфоническом оркестре Голландии как арфистка.

Сейчас квартира опустела, и она за нее в ответе, а поскольку множество вещей, предметов мебели, другого разнообразного имущества тоже исчезли, освободилось довольно большое пространство, способное вместить еще большее, чем некогда, количество гостей, случись необходимость отпраздновать новое торжество. Но пока что, похоже, такого не намечается. Однако она мужественно несет свою вахту; при этом, однако, удушающая духота лета не мешает ей спустить лямки, сбросить одежду и прошествовать по направлению к ванной, предвкушая приближающийся момент, когда истомленное жарой тело опустится в голубую пену.

Ни с чем не сравнима сладость прохладных вод Иерусалима, которая, думает, уверена она, такова, ибо истекает на человека в большей своей части из древних цистерн, наполняемых дождевой водой, – так запомнилось ей объяснение отца. Думая об этом, она медленно опускалась в ванну, покоившуюся на массивного железа опорах, выполненных в виде птичьих с медными когтями лапах; процесс этот сопровождался звуками старинной еврейской песни, доносившейся из крошечного транзисторного приемника, смешивая с непонятными завываниями, вызванными, скорее всего, севшими батарейками.

Ей понадобилось некоторое время, чтобы понять, что вой этот не связан никак ни с состоянием батареек, ни с вмешательством какой-то новой мелодии в старую, но берет свое начало у раскрывшегося наполовину окна, где две маленькие ступни в белых носках и сношенных сандалиях судорожно дергались в воздухе в тщетной попытке найти точку опоры.

– Да ведь он вот-вот сейчас сорвется, – закричала она и, нагая, роняя клочья пены, рванулась к окну, успев схватить две ноги, молотящие воздух. Почувствовав подмогу, ребенок ослабил безнадежную свою схватку и, выпустив водосточную трубу, заскользил вниз, приземлившись на пол, невесомо мелькнув между мокрых рук и грудей женщины. Тут же она перегнулась через подоконник в надежде увидеть всегдашнего сторожа, но на трубе – ни вверху, ни внизу – никого не было.

– На этот раз ты путешествуешь один, – констатировала Нóга.