История разведенной арфистки

– Не надо ничего объяснять. Я знала, что у тебя есть ключи, которые мои родители когда-то дали тебе, и ни секунды не сомневалась, что в нужную минуту ты с легкостью их найдешь. Именно это я сказала маме три дня тому назад. «Ури, – сказала я ей, – абсолютно не нуждается в чьем-то разрешении, чтобы войти сюда».

– Я как раз хотел это сделать, но тебя здесь не было. Так что я собирался просто оставить тебе эти ключи.

– И остаться самому, чтобы кто-нибудь их не стащил…

– Только потому еще, что я этим утром хотел сообщить тебе… что…

– Что?!

– Что час пробил.

– Чуть пояснее. Час пробил. И…

– И я сказал жене все, что я от нее скрывал.

– А что ответила она?

– Она заплакала. Для нее это был шок. Потом она пришла в ярость. А под конец заплакала.

– А ты?

– Я плакал вместе с ней.

– Ты – благородный человек. Преданный муж. Смелый и честный. Мне стыдно сейчас за то, что я с такой легкостью потеряла тебя. Но как ты объяснил ей ту любовную лихорадку, которую ты ощутил вдруг в ту минуту, когда Хони сообщил тебе, что я была там?

– Я просто сказал, что бросил тебя давным-давно, годы назад… но не из-за того, что разлюбил, а потому, что чуть не сошел с ума из-за твоего нежелания родить мне ребенка. Моего.

– Твоего… или нашего?

– Не имеет никакого значения. Любого ребенка, рожденного тобой, от кого бы он ни родился, – я приму и возьму к себе.

– Но что такой ребенок может тебе дать? У тебя же есть уже таких двое – собственных.

– Он даст мне то, что будет в нем от тебя. И неважно что – родимое пятно, ямочка на щеке, форма колена, но, может быть, просто улыбка или цвет волос. Мелочи, которым ты сама можешь не придавать значения… но которые так важны, так значимы для меня… все то, что твоя музыка у меня украла.

– Музыка?

– Исполнительская твоя деятельность. Твоя игра.

– А что… а что сказала твоя жена в отношении ребенка?

– Зарыдала.

– И ничего не сказала?

– Нет. Но я знаю, что если она поверит, что это уймет мою лихорадку, вернув мне мое душевное спокойствие, она готова будет принять в нашу семью твое дитя и вырастить его вместе с нашими.

– И подобным образом как бы слиться со мной.

– Возможно.

– Но такого ребенка нет… нет и не будет. Понимаешь? Ты знаешь это. И понимаешь…

– Знаю и понимаю…

– Слишком поздно.

– И это я знаю тоже. Я это чувствую. Поверь мне.

– Но если ты все это знаешь, зачем ты пришел?

– Чтобы вернуть ключи твоей матери. Сдержать мое обещание известить тебя, что я сдержал свое слово в должный час и мне больше незачем скрывать хоть что-нибудь от моей жены.

– Но тебе по-прежнему не хочется взглянуть на мою детскую арфу, как это было утром… арфу, которую Хони выбросит на помойку на следующий день.

– Ошибаешься. Я снял с нее чехол и осмотрел ее, попытавшись понять, в каком она состоянии.

– И что же ты увидел?

– А увидел я необычный, уникальный инструмент, примитивный гибрид арфы, гитары, банджо и чего-то еще. Увидел и понял, почему твой отец, который ничего не понимал в музыке, решил купить это не в музыкальном салоне, а в антикварной лавке. Играть на этом сейчас нельзя, большинство струн на нем отсутствуют, другие согнуты и оборваны… так что при всем желании мне трудно понять, чем в свое время это пленило тебя.

– Да, тебе не понять. И поскольку ни тебе, ни мне не дано оживить то, что умерло, возвращайся обратно к своей жене и не терзай ее больше иллюзиями, что в твоих силах повернуть время вспять.

44

Поскольку среди обитателей дома для престарелых в Тель-Авиве было немало тех, кому, в силу их возраста, одним раньше, а другим чуть позже предстояло предпринять последнее, как и полагается, путешествие, администрация этого заведения проявляла вполне объяснимую заинтересованность в дальнейшем пребывании в нем вполне здоровой очаровательной дамы из Иерусалима, заметно, одним фактом своего присутствия поднимавшей общее настроение, прилагая при этом все усилия, которые ей, администрации, были доступны и посильны, стараясь, чтобы эта упомянутая уже дама, примирившись с судьбой, украсила жизнь обитателей и насельников. Но как только стало совершенно ясно, что маленькие радости жизни, такие как лекции и концерты, не в силах склонить чашу весов в пользу Тель-Авива, и что популярная эта леди вскоре отбудет отсюда, общее сожаление охватило достойное сообщество, давая основание называть все это неприятным словом «уныние». Это одним из первых уловил чуткий Хони, ощущавший свою вину за принятое его матерью решение, что в последний момент побудило его предпринять еще одну, совершенно бессмысленную попытку вдохнуть жизнь в бесспорно провалившийся эксперимент. Таким образом, их отбытие в Иерусалим было отсрочено, а вкуснейший, благоухающий специями ужин, приготовленный собственноручно руками дочери, обернулся всего лишь наполовину съеденным обедом. Хони выглядел совершенно уныло.

– Не грусти, – сказала мать, – нет никаких оснований для паники из-за каких-то маленьких неудобств. Я остаюсь в окружении множества очень нуждающихся и бедных ультраортодоксов, которые счастливы будут позаботиться обо мне за горсть мелочи.