История регионов Франции

Стоит отдельно поговорить о человеке, которого мы не решаемся назвать «эмигрантом чести», Жозефе ле Местре, в любом случае, одном из самых знаменитых из числа тех, кто уносил частицу своей альпийской родины на подошвах своих башмаков. Самым любопытным в этом деле было то, что сам Местр не рассматривал себя как эмигранта ни объективно, ни субъективно. Конечно, он бежал из Савойи в 1792 году, но это было прежде всего, если ему верить, для того, чтобы продолжать служить своему законному государю, Виктору-Амадею III в славном городе Турине; и затем оттуда он уехал в Лозанну, где он стал «посланником» все того же Виктора-Амадея, который впоследствии назначил его послом в России. Его долгие периоды пребывания «за границей» по отношению к савойскому провинциализму как раз и делают из Местра «эмигранта извне», если нам позволено будет такое словесное излишество, и это несмотря на то, какое экзистенциальное определение он считает себя обязанным дать самому себе и в котором он всячески отказывался от слова «эмиграция». Подчеркнем по этому поводу, что основные произведения Местра были задуманы за границей, за пределами родных савойских границ. Они были, что само собой разумеется, набросаны и записаны по-французски, то есть на языке савойской элиты, который в течение долгого времени постепенно вытеснял местные, франко-провансальские диалекты, еще сохранявшиеся в XIX веке и начале XX века в достаточно сильной форме, но затем утратившие свое значение. Контрреволюционная мысль Местра является прежде всего отказом от любой философии и политологии Общественного договора. Он выступал против Гоббса, против Руссо, и в наше время эквивалент этому можно найти в концепциях Раймона Полена, которые также пронизаны «договорофобией». По мнению Местра, остановимся на этом авторе, хорошо устроенное общество не смогло бы опираться на добровольные соглашения, свободно заключенные между людьми. На этой основе можно было бы получить только исключительно внешнюю «установку», лишенную всякой органичности; это была бы установка типа Вокансон[226], посредственного качества компьютер, как сказали бы мы. На самом деле, хорошо устроенное общество должно иметь основу религиозную, традиционную, с устоявшимися обычаями, укрепленную веками, обязательно не зависящую от воли людей или, как минимум, «лишенную волюнтаризма». Однако Французская революция захотела перестроить социальную систему с чистого листа. Она действовала по примеру маркизы де Мертей из «Опасных связей», которая говорила о себе: «Мои принципы явились плодом моих глубоких размышлений. Я их создала и могу сказать, что я сама — мое собственное произведение[227]». В силу этого и по многим другим причинам, маркиза была несколько демонической личностью. Французская революция, как считал Местр, также могла быть исключительно порождением Сатаны. В этих условиях власть народа неизбежно подпадала под схему какой-нибудь тирании, деспотизма. Вера в прогресс, столь распространенная в революционных кругах времен Кондорсе, была, по мнению Местра, не чем иным, как глупостью. И напротив, католическая вера была сердцевиной единственно законной системы: вследствие этого папа должен был играть в духовной области такую же роль, какая была у короля, облеченного временной властью, будь то пьемонтский король или кто-либо из Бурбонов, это не имело значения. Любой выпад против верховного понтифика, совершенный в этих условиях, будь то со стороны галликан или протестантов, а приори должен считаться недопустимым, поскольку в глубинном смысле он содержал в себе материализм, разрушительный и коварный. Самая странная и, может быть, самая глубокая теория Местра относилась к большому кровопролитию, которое устроили революционеры: они очень часто набрасывались на людей невинных, даже выдающихся, если верить этому философу, бывшему уроженцу Альп, — монахинь, священников, благочестивых светских дам, дам из буржуазии, утонченных аристократов, которых таким образом обрекали вместо жизни на смерть, ведя на эшафот с гильотиной. Эти массовые убийства, как пишет Местр в письме к маркизе Коста (1794), были эквивалентом жертв, которые приносили евреи или римляне. Они никогда не приносили в жертву[228], как можно себе представить, опасных животных, хищников, таких как гадюк, волков, грифов. Но скорее в жертву приносились животные симпатичные, друзья человека — телята, коровы, быки, свиньи, козы, ягнята. Возможно, таким способом наш автор хотел сказать, что бойня, организованная якобинцами, в конце концов, представляла собой приношение, приятное Богу (или богам), которое было предназначено для того, чтобы искупить грехи человечества, восставшего против власти Добра; это искупление, в свою очередь, совершалось благодаря жертвоприношению невинных людей, в запахе крови, который поднимался чудесными парами и доходил до трепещущих ноздрей Божества, и это было компенсацией (непредвиденной) преступлений, совершенных такими, как Робеспьер и Фукье-Тенвилль. Здесь можно найти дорогую для мыслителей-аристократов[229] идею отказа, лишения, самоотречения, которая в данном случае могла доходить до высшей жертвы, в преступных руках классового[230] или сословного врага.