История Рильке и Родена. Ты должен измениться

В начале 1905 года Рильке написал Зиммелю и спросил, собирается ли тот в следующем семестре давать лекции в Берлине.

Ответ был отрицательный – Зиммель планировал сделать перерыв в лекциях и это время посвятить исследованиям на тему творческих проявлений тревоги в современном мире. На самом деле, он хотел просить Рильке об одолжении: представить его Родену. Социолог полагал, что работы Родена облекают в форму беспокойный дух современности.

«Роден создал по-новому гибкие сочленения, породил поверхности новых насыщенных оттенков, открыл иной подход к слиянию тел и частей тел, по-иному подошел к распределению света, стыкуя, противопоставляя и соотнося разные плоскости, и в человеческой фигуре появились новые движения, раскрывающие внутренний мир человека…» – писал Зиммель.

Для него Роден стал конечной точкой в эволюции скульптуры с эпохи Возрождения. Четыреста лет назад Микеланджело создал «Давида», замершего в удобном противоположении, и женские фигуры, лениво раскинувшиеся на кушетках, а фигуры Родена, напротив, пропитаны напряжением и шаткостью и замерли в положении вечных перемен.

Рильке с радостью готов был услужить двум величайшим творцам того времени и поспешил их познакомить. Пока Зиммель готовился написать самое выдающееся эссе о Родене под названием «Творчество Родена как отражение духа современности», Андреас-Саломе пригласила Рильке к себе в Гёттинген – такую возможность поэт упускать не желал. Он только что закончил редактировать рукопись «Часослова», которую в апреле собиралось представить читателям влиятельное издательство «Инсель-Ферланг», и, пребывая в приподнятом духе, отправился навстречу долгожданному воссоединению.

Пребывание в «Луфриде», как называлось имение, оправдало все ожидания Рильке. Старые друзья читали друг другу в саду, а Андреас-Саломе готовила любимые вегетарианские блюда поэта. Когда Шиммель, любимый пес Лу, внезапно заболел и умер, Рильке горевал вместе с бывшей возлюбленной. Слезы Андреас-Саломе только утвердили его во мнении, что «не стоит притягивать в жизнь волнения и заботы, в которых нет необходимости; я чувствовал то же самое, когда в детстве потерял кролика». Когда Рильке засобирался обратно, Лу пообещала, что отныне двери ее дома всегда открыты для поэта, а на пороге будут ждать зеленые кожаные тапочки.

Можно только догадываться, как Клара Вестхоф отнеслась к воссоединению мужа с бывшей возлюбленной, с которой еще лично не встречалась. Рильке пытался объяснить жене, что Андреас-Саломе сыграла значительную роль в становлении его «внутреннего мира» и что Кларе тоже следует считать ее «необходимой и важной». Вероятно, Кларе вовсе не требовались никакие убеждения. Она уже вернулась из Рима и подыскивала для себя мастерскую в Ворпсведе, где могла бы давать уроки искусства и не расставаться с Руфь.

Паула Беккер обрадовалась, когда узнала, что Рильке отправился в путешествие «изучать то одно, то другое». Теперь, когда подруги вновь жили рядом, они проводили вместе почти каждый день. Беккер взялась рисовать портрет Клары в белом платье, а Руфь, пухлое «хорошенькое создание» четырех лет, играла возле них на полу. Клара прижимала розу к ключице и твердо сжимала губы. Взгляд устремлен вбок и смотрит в пустоту. В тот момент она так глубоко погрузилась в собственный разум, что Беккер, при всем ее таланте, едва ли удалось отразить это на портрете.

Подруги часто говорили о независимости: Вестхоф вовсе не возражала, что муж отдаляется, а Беккер пыталась хоть немного отдалиться от своего супруга. Когда Рильке письмом сообщил жене, что Георг Зиммель вернулся из Парижа в Берлин, а сам он намерен поехать туда же сразу после Гёттингена, Клара решила, что мужу полезно «познакомиться с интеллигенцией Европы», – по крайней мере, так писала Беккер.

Одним холодным днем в мастерской Паула закинула торф в печь и призналась Кларе, что мечтает покинуть Ворпсведе. Впервые Клара видела, насколько тягостна печаль подруги. Паула «рассказывала, как важно для нее вновь оказаться “в большом мире”, вновь вернуться в Париж, и слезы дорожками катились по щекам». Париж для нее и был «всем миром».

Отчаянье Беккер ощутил и Модерзон. Паула была несчастна в деревне, и художник винил в этом честолюбие жены. Впервые ему не понравилось творчество жены, и в своем дневнике он написал: «То, во что Паула превратила свое творчество, больше не доставляет мне былой радости. Она не принимает советов – увы, очень глупо». Обнаженные фигуры на ее картинах напоминали примитивные полотна, которые вошли в моду в Париже. Модерзон полагал, что жене следует обратиться к более «художественным» произведениям. Он решил, что все женщины-художницы невероятно упрямы. Яркий тому пример – Вестхоф: «Никого для нее не существует, кроме Родена, и она слепо ему подражает», – писал Модерзон.