История русского народа и российского государства. С древнейших времен до начала ХХ века. Том II

Великая Французская Революция, а затем наполеоновская империя и, наконец, европейские революции 1820-ых годов, 1830-го и 1848–1849 годов, потрясли и напугали российских самодержцев. Они заставили их отбросить «просветительскую» риторику, прекратить реформы и начать отстраивать «Железный Занавес» между Россией и Европой и предлагать свои услуги для дела военного подавления революций. Но, вместе с тем, эти же события подтолкнули к некоторым переменам, поставив на повестку дня вопрос об отмене крепостного права и введении конституции (впрочем, ни то, ни другое не было тогда сделано). А многие просвещённые люди в России, напуганные «ужасами» революции и тревожно прислушивающиеся к раскатам грома с Запада, обратились к консерватизму, полагая, что кладбищенский покой и стабильность России лучше, чем европейские кровавые потрясения и конфликты (наиболее яркие примеры тому: Н.М. Карамзин, а чуть позднее – славянофилы).

Основы Петербургской Империи, заложенные Петром I, не подвергались сомнению и изменениям со стороны власть имущих вплоть до середины XIX века. Крепостное право, самодержавие, агрессивная экспансионистская внешняя политика, крепостная промышленность, экстенсивные методы ведения хозяйства, опора императора на армию и чиновничество – все эти важнейшие черты Петербургской Империи оставались незыблемыми и лишь подвергались более или менее существенным переделкам, уточнениям, колебаниям, в рамках сохранения «генеральной линии».

Страх перед новой крестьянской войной, боязнь чрезмерного усиления дворянства, желание сохранить за собой роль демиурга-творца и верховного арбитра во всех вопросах, осознание неэффективности крепостной экономики и армии – всё это заставляло императоров, начиная с Екатерины II и до Николая I, задумываться об ограничении или отмене крепостного права. С другой стороны, боязнь дворянского заговора и дворцового переворота, понимание того, что самодержавие и крепостничество неразрывно связаны между собой (генетически, психологически, административно, социально-политически), и ликвидация второго неизбежно пошатнет устои первого, удерживали монархов от решительных действий. Поэтому императоры не посягали ни на крепостное право (даже если лично и считали его не слишком гуманным институтом, как Екатерина II и Александр I), опасаясь неизбежного недовольства дворян и, естественно, не ограничивали собственного самовластия (даже если драпировали его в европейские одежды «законности», «просвещённости» и поговаривали о конституции и о «разделении властей» (под эгидой самодержавия), как Александр I).

Все реформы политического устройства от Петра I до прихода Александра II носили довольно незначительный, косметический характер, лишь слегка подновляя и упорядочивая здание петровской империи. Логика крепостничества, самодержавия, военной экспансии, всевластия бюрократии не допускала иных сценариев (да эти сценарии вплоть до начала XIX века – появления тайных обществ – почти и не предлагались обществом). Лишь тотальный кризис системы и катастрофа Крымской войны заставили Александра II пойти на «Великие реформы».

Тем не менее, постоянные колебания (в рамках указанной «генеральной линии»), подобно движению маятника, были присуща политике русских императоров. Ведь, с одной стороны, самодержавие опиралось на крепостное право (и на крепостническое дворянство) – в социальном, политическом, экономическом и психологическом отношениях; с другой стороны, потребности армии требовали развития экономики, создания более совершенной системы управления, развития инициативы у подданных, появления большего числа образованных специалистов, а всё это приходило в противоречие с крепостной системой. Этот парадокс определял собой непрерывные колебания самодержавия: от реформ к стагнации. При этом даже цари-«реформаторы» обычно, к концу своего правления, переходили к политике откровенной реакции (как Екатерина II, Александр I и Александр II), а цари-«реакционеры» не отрицали необходимости частичных реформ и лишь стремились отложить их на потом (как Николай I).

Внешние атрибуты «цивилизованности» и «законности» прикрывали вопиющее беззаконие, царящее в России. Так, несколько проектов государственных реформ в XIX веке (начиная с проектов М.М. Сперанского) – впрочем, нереализованных, – предусматривали даже «разделение властей»: судебной, исполнительной и законодательной, однако… при сохранении абсолютизма, венчающего это красивое игрушечное здание с европейским фасадом и азиатским содержанием. Но даже такая, чисто косметическая реформа, показалась чрезмерной самодержцу. А кодификация (то есть систематизация и издание) законов Империи при Николае I (кстати, осуществлённая всё тем же безотказным М.М. Сперанским) создавала видимость «законности» и «упорядоченности», хотя и «внизу» (на уровне конкретных чиновников) и «наверху» – на уровне ничем не ограниченного монарха – царило полнейшее беззаконие власти и бесправие подданных.