И хотя поэт ищет возможность примирения и гармонии двух обликов Руси («Но и все же хочу я стальною / Видеть бедную, нищую Русь»), внутренний конфликт с историческими событиями, которые были до конца не понятны Есенину («С того и мучаюсь, что не пойму – / Куда несет нас рок событий», – признавался он в «Письме к женщине», 1924), привели к поискам новых творческих контактов. Порывая с Н. Клюевым, Есенин входит в группу имажинистов. В биографическом очерке «О себе» поэт писал: «В 1919 г. я с рядом моих товарищей опубликовал манифест имажинизма. Имажинизм был формальной школой, которую мы хотели утвердить. Но эта школа не имела под собой почвы и умерла сама собой, оставив правду за органическим образом» [270]
. Концепция А. Мариенгофа во многом объясняет, почему Есенин выбрал именно имажинизм. «Имажинизм не формальное учение, – утверждал А. Мариенгоф, – а национальное мировоззрение, вытекающее из глубины славянского понимания мертвой и живой природы своей родины» [271].Сотрудничество Есенина с поэтами-имажинистами, воспринятые им идеи русского авангарда своеобразно преломились в его поэзии. В «Ключах Марии» раскрыто понимание поэтом образа. Он должен включать тайное и очевидное, интуитивное постижение мира как целого и конкретность, органичность «земли». В статье «Быт и искусство» Есенин утверждал национальные истоки искусства. Реальная творческая эволюция поэта шла в направлении от авангарда к воплощению реальных исторических противоречий русской жизни, преломленных через крестьянскую душу. Сборники 1921 г. «Трерядница», «Радуница», «Преображение» были изданы издательством «Имажинисты».
В поэзии 1920-х гг. усилился мотив странничества, который становится мотивом изгойства, отверженности, босячества и хулиганства. В «Исповеди хулигана» (1920) (по авторскому определению – «великая исповедь»), христианское покаяние сливается с уличными настроениями, чувством отчуждения от родной земли и людей:
«Исповедь хулигана» меняла представление о поэте, его искренность подкупала, правда жизни растерянной и измученной души вызывала сочувствие. Поездка с мая 1922 по август 1923 в Германию, Бельгию, Францию, Италию и США дали Есенину возможность по-новому увидеть путь России. Противоречивые впечатления от поездки отразились в очерке «Железный Миргород». Есенин писал А. Кусикову: «Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню Россию, вспомню, что там ждет меня, и возвращаться не хочется» [272]
.В 1924 г. вышел сборник «Москва кабацкая», в котором талант Есенина парадоксально направлен на «Гимн Чуме» (пушкинская метафора). Происходит упоение духовным падением, за которым следуют тоска и отчаяние. Русская широта суживается до пространства кабака («Снова пьют здесь, дерутся и плачут…»; «Сыпь гармоника. Скука. Скука…», «Пускай ты выпита другим…»). Однако Есенин ищет выход не в прославлении Чумы или ее проклятии, а в поэзии. Его творчество предельно обнажает ужас одиночества и боли, страх перед неминуемым концом («Смешная жизнь, смешной разлад. / Так было и так будет после. / Как кладбище, усеян сад / В берез изглоданные кости») и удивление перед случившимся («Голова ль ты моя удалая, / До чего ж ты меня довела?»). Народность «Москвы кабацкой» заключалась в том чувстве, которое автор вынес из жизненных перипетий, – это было чувство высокого примирения с жизнью и ее чистого прославления:
В 1924 г. Есенин публично отказался от принципов имажинизма. Зрелый Есенин сказал о себе: «Не хочу отражать крестьянские массы, не хочу надевать хомут Сурикова или Спиридонова-Дрожжина… Я просто русский поэт» [273]
. Свое отношение к кардинальным историческим изменениям и преобразованиям патриархальной Руси в индустриальную Советскую Россию Есенин воплотил в поэтической трилогии «Возвращение на родину», «Русь Советская» (1925). Поэт и благословляет новую жизнь, и говорит о своем, «неведомом» пути: