История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции

Но сборники стихотворений, лирические повести «Владимирские просёлки» и «Капля росы» поставили Владимира Солоухина в ряды профессиональных писателей, сделали его имя известным широкому кругу коллег, обратили внимание руководителей Союза писателей и партийных работников. А широкая известность к нему пришла после того, как в журнале «Молодая гвардия» (1966. № 9—10) были опубликованы его «Письма из Русского музея». Вроде бы ничего удивительного не было в этих письмах, ну что в том такого, что писатель, приехав в Ленинград, восхищается красотой и гармонией Невского проспекта и замечает, что вообще Ленинград «весь как продуманное стройное произведение искусства… Дело в том, что у Ленинграда есть, сохранилось до сих пор своё лицо, своя ярко выраженная индивидуальность… И есть награда: увидишь город, не похожий ни на один из городов, построенных на Земле» (Солоухин В.А. Собр. соч.: В 4 т. М., 1984. Т. 3. С. 11). Самое удивительное в этих первых страницах очерка было то, что москвич Солоухин восхищается Ленинградом, а не Москвой, перед которой свои головы склоняли и Пушкин, и Лермонтов, и Кнут Гамсун, запечатлевший своё восхищение в книге «В сказочной стране», и славянофилы, и Виктор Васнецов, и Василий Суриков, и Александр Островский… И Солоухин перечисляет количество памятников в Москве, которые исчезли за годы советской власти (более четырёхсот), в том числе и храм Христа Спасителя, который строился сорок лет на народные деньги как памятник русского непокорства в годы войны с Наполеоном. «А Ленинград стоит таким, каким сложился постепенно, исторически, – завершает эту часть своих «Писем» В. Солоухин. – И Невский проспект, и Фонтанка, и Мойка, Летний сад, и мосты, и Набережные челны, и Стрелка, и Адмиралтейство, и Дворцовая площадь, и Спас на Крови, и многое-многое другое… Все отдают предпочтение Ленинграду. Они отдают легко и беззаботно… я с болью в сердце. С кровавой болью. Но вынужден. Плачу, а отдаю» (Там же. С. 17).

Но и по отношению к Ленинграду у Солоухина есть претензии. Оказывается, улица, ведущая к Михайловскому дворцу, в которой размещается Русский музей, называется улицей художника Бродского: «Я не против того, чтобы с официальных лиц писали портреты. Я недоумеваю, почему имя откровенно невыдающегося художника носит одна из центральных улиц Ленинграда?» (Там же. С. 19). Удивило В. Солоухина и другое: по всему городу были расклеены не только афиши и реклама американской выставки, но были и лекторы на выставке, которые в популярной форме рассказывали о выдающихся достижениях американской архитектуры. «Спрашиваю: почему мы можем допустить, – писал Солоухин, – чтобы на территории Ленинграда велась организованная и продуманная пропаганда чуждых нам (да и вообще человеку) архитектурных стилей, и боимся хоть на одну тысячную долю популяризировать древнее русское искусство? Американская выставка оказалась здесь в роли самодовольной, откормленной, выхоленной, но в общем-то пошловатой дочки, а наше родное искусство в роли захудалой, затюрканной падчерицы. И вспомнил при этом слова Экзюпери: «Достаточно услышать народную песню пятнадцатого века, чтобы понять, как низко мы пали» (Там же. С. 33—34).

Покорил Солоухина и отдел древней русской живописи – Андрей Рублёв, Феофан Грек, Дионисий, прозванный Моцартом русской живописи: «В зале Дионисия вас окружает такая ясная, такая радостная, такая мажорная красота, что на душе вдруг делается радостно и празднично» (Там же. С. 31). Потом Солоухин переходит в XVIII век, затем в XIX, и душа читателя заполняется картинами, внутренним миром тех давних людей, которых художники запечатлели на своих портретах. «В человеке, кроме потребности есть, пить, спать и продолжать род, с самого начала жило две великих потребности, – рассуждает Солоухин, посмотрев картины. – Первая из них – общение с душой другого человека. А вторая – общение с небом. Отчего возникла потребность духовного общения с другими людьми? Оттого, вероятно, что на земле одинаковая в общем-то, одна и та же душа раздроблена на множество как бы изолированных повторений с множеством наслоившихся индивидуальных особенностей, но с тождественно глубинной первоосновой. Как бы миллиарды отпечатков либо с одного и того же, либо, в крайнем случае, с нескольких, не очень многих негативов.