История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции

Вообще безусловный минус Солженицына, как, впрочем, многих прозаиков (в отличие от большинства беллетристов), отсутствие достаточно объёмного воображения. Он беспредельно силён лишь в материале, который пропустил через себя, через свой эмпирический опыт. Свидетельство тому те же «Иван Денисович», «Матрёнин двор» и «Архипелаг ГУЛаг». Я убеждён, что у него получилась бы неповторимая эпопея о Второй мировой войне, но, увы, его привлекла другая, к сожалению, мало подвластная ему тема.

И ещё – о языке. Язык, по моему глубокому убеждению, – естественно складывающийся организм. Радикальное насилие над языком не менее бессмысленно и трагично, чем насилие над человеческим обществом, над самой жизнью. А жизнь, как мудро заметил Борис Пастернак в своём восхитительном «Докторе Живаго», не надо переделывать, она сама себя переделывает. Так обстоит дело и с языком. Оставить после себя хотя бы одно новое слово, как это получилось у великого Достоевского со «стушевался» или у посредственного Боборыкина с «интеллигенцией», это уже означает остаться в истории литературы, а конструировать почти всю словесную ткань своих книг из вымерших архаизмов и неподъёмных словосочетаний – это вернейший способ авторских самопохорон по первому разряду. Если уж освобождаться от советского «новояза», то, по-моему, всё-таки не по словарю Даля, а по «Сказке о царе Салтане» или по меньшей мере по чеховской «Каштанке». Ко всему прочему, насилие над языком мстит за себя самым грозным для пишущего образом – забвением.

При всех своих новаторских претензиях Солженицын так и не выломился из русской литературной традиции и не породил сколько-нибудь заметных эпигонов, ибо для эпигонства он явно малопригоден: слишком огромны художнические задачи, которые ставит перед собой.

Его роль в нашей литературе и бытии иная: он задаёт обществу, нам всем неизмеримо более высокие нравственные и творческие критерии, чем те, из каких мы исходили до него. И только одно это искупает все его промахи и потери.

Без него немыслимо, к примеру, было бы такое явление, как «деревенская проза». Все наши деревенщики вышли из «Матрёниного двора», как послепушкинская проза из гоголевской «Шинели», но всё же их едва ли можно назвать его эпигонами, настолько они самобытны, подлинны во всех своих проявлениях, художническом, нравственном и гражданском. И конечно же в языковом. Вот уж кто действительно не нуждается в помощи Даля, слова диктует им сама окружающая их языковая стихия.

Но без Солженицына не состоялось бы в нашей литературе (и не только в литературе!) и многое другое. Поэтому, предъявляя сегодня к нему столь нелицеприятный счёт, я тем не менее убеждён, что лишь благодаря Солженицыну русская литература после столь долгого и трагического перерыва вновь заняла подобающее ей место в ряду мировых литератур. Сколько серых мышей нынче на Востоке и Западе вот уже много лет хлопотливо хоронят нашу отечественную словесность! Правда, она, надо отдать ей справедливость, этого не замечает, живёт себе и в ус не дует. И это тоже во многом благодаря Солженицыну» (Максимов В.Е. Собр. соч.: В 6 т. Франкфурт-на-Майне, 1975—1979. Т. 8).

В Вёшенской Ю.А. Жданов спросил М. Шолохова: «Как вы относитесь к творчеству Солженицына?»

«Ответ Михаила Александровича был донельзя неожиданным.

«У Бунина, – начал он, – есть рассказ «Красный генерал». Рассказ о двух мальчишках. Жили они до революции в одном доме; один был сыном хозяина, другой – другой сыном кухарки. Как положено мальчишкам, дружили они и ссорились, играли во дворе, бегали на рыбалку. Но вот пришла пора, сын хозяина поступил в кадетское училище, а сын кухарки с котомкой на плечах отправился в люди на заработки. Прошли годы, и встретились бывшие приятели уже на полях Гражданской войны. Один стал белым генералом, другой – красным. Жестокие сражения, кровь и страдания легли между ними. И вот Белого генерала берёт в плен Красный. От своих товарищей Красный генерал не скрывал давнего детского знакомства и теперь на лицах соратников увидел не только тени и отсветы недавних лютых боев, но и вопрос: что станешь делать со своим бывшим корешком? Приказ Красного генерала был краток: расстрелять! Историческая трагедия разрешилась личной…

Но это не конец, – продолжал Михаил Александрович, – лишь кажется, будто Бунин ставит точку. На самом деле, как подлинный художник, он открывает перед читателем не только правду жизни, но и право выбора позиции. Судьба каждого из героев допускает неоднозначную нравственную оценку, исходя из разных подходов, разных позиций. Кто-то примет Красного генерала, кто-то осудит. Бунин читателей не лишает права выбора, Солженицын в своих произведениях такого права за читателем не оставляет. Он не художник…» (Жданов Ю.А. Взгляд в прошлое. Ростов н/Д, 2004. С. 326—327).

Кто прав – рассудит время.