История русской литературы X—XVII веков

Туркам удается разбить «башту», построенную Зустунеей, а когда он вновь пытается «созидати» ее, каменное ядро ударяет его в грудь. Но врагам удается поднять на ноги Зустунею, и, едва «отдохнувши от болезни», он вновь принимается за сооружение «башты». Однако шальное ядро вновь поражает героя. Цесарь плачет над умирающим Зустунеей, но не теряет духа и вновь, в последний раз, выбивает турок из города.

Даже накануне падения города гибель его не кажется неминуемой: султан вновь думает о снятии осады. Но над городом сгущается «тьма великая» и падает кровавый дождь, знаменующий гибель Царьграда.

Наступает день падения Царьграда. Несмотря на уговоры приближенных, цесарь бросается в последний бой на улицах города и погибает под мечами турок. Так сбывается древнее предсказание о Царьграде: «Констянтином создася и паки (снова) Констянтином скончася» (первым императором, правившим в Константинополе, был Константин Великий, последним — Константин XI). Завершается повесть описанием торжественного вступления султана в город и пророчеством о будущем освобождении Царьграда «русым родом».

«Повесть о Царьграде», богатая фактическими подробностями, основывалась, очевидно, на подлинных воспоминаниях очевидца или очевидцев (в связи с этим заслуживают внимания рассказы автора о себе, как о современнике и участнике событий). Но вместе с тем повесть обнаруживает явное влияние русских «воинских повестей» — «Повести о разрушении Рязани Батыем» и др. Мы встречаемся здесь со стилистическими оборотами, характерными для этих повестей («сеча велика и ужасна», кровь течет «потоком сильным» и т. д.), хотя в отличие от большинства русских повестей здесь нет резкого различия в изображении воюющих сторон — нет безоговорочного осуждения «поганых» (турок) и резкого противопоставления их христианам (грекам); автор относится к обеим воюющим сторонам с уважением. По своему жанру «Повесть о Царьграде» — памятник исторического повествования, и вместе с тем это повесть, подобная тем, которые, как мы увидим, занимают важное место в русской литературе второй половины XV в.

2. Агиография

Жития второй половины XV в. тесно связаны с житиями предшествующего периода. Традиции Епифания Премудрого развивались агиографами в течение всего XV столетия; один из важнейших представителей этой традиции Пахомий Логофет продолжал трудиться до конца века. Однако для житийной литературы второй половины XV в. характерны все же некоторые новые черты, незнакомые агиографии предшествующего времени.

В письменности второй половины XV в. встречаются, с одной стороны, «неукрашенные» жития, написанные, по-видимому, живыми свидетелями жизни видных церковных деятелей как материал для агиографии, а с другой стороны, жития-повести, основанные на рассказах и легендах, ходивших в устной традиции.

К первому типу житий принадлежит, например, записка о последних днях жизни игумена Боровского монастыря Пафнутия, написанная его келейником (прислужником в келий) Иннокентием.

Это бесхитростный, очень живой и правдивый рассказ о болезни и смерти основателя и руководителя крупнейшего монастыря, тесно связанного с великокняжеской властью. Заботы еще не совсем оставили этого властного и деятельного старика, но он уже чувствует, что впереди «ино дело... неотложно»: разрушение «соуза» (союза) души и тела. К нему все еще идут с делами; он уже не желает принимать посетителей, но трепещущий перед влиятельными лицами маленький человек Иннокентий докучает старцу их просьбами. «Что тебе на мысли?.» — досадливо и совсем не «смиренно» (как полагалось бы святому) восклицает Пафнутий. — Не даси (не даешь) мне от мира чего ни на один час отдохнути!» 60 лет, по словам Пафнутия, он угождал «миру и мирским человеком, князем и боярам», «совался» в их дела. «А того и не вем (не знаю): чесего ради? Ныне познах (понял) — никая мне от всего того польза!»[388]

Правдивость этого образа умирающего старика — это правдивость «человеческого документа», добросовестной записи подлинных дел и речей человека XV в. Но обнаруженная Иннокентием способность схватить и зафиксировать живые детали, живую речь была весьма важной для литературы последующих веков — и не только житийной, но и исторической и повествовательной.

«Житие Михаила Клопского».

Новгородское «Житие Михаила Клопского» не было записью очевидца, как записка Иннокентия, а рассказом, основанным на устных легендах о жизни и чудесах новгородского святого-юродивого, сочувствовавшего московским князьям. Но житие это тоже не сходно с традиционными житиями святых: оно гораздо более походит на сказку-новеллу.

Необычно для агиографической литературы было уже самое начало жития — оно начиналось не рассказом о рождении и воспитании святого, как большинство житий, а описанием неожиданного и таинственного появления не названного по имени героя в Клопском монастыре, невдалеке от Новгорода. Перед нами как бы «закрытый» сюжет, вызывающий недоумение и естественное любопытство читателя.