История русской литературы X—XVII веков

«Повесть временных лет» второй редакции была включена в летописный свод начала XIII в. (до нас не дошедший), к которому восходят Радзивиловская и Московско-Академическая летописи[113], а через свод 1305 г. (также несохранившийся) — вошла в Лаврентьевскую летопись, переписанную в 1377 г. в Нижнем Новгороде для князя Дмитрия Константиновича[114], и в летописные своды, составлявшиеся при дворе великих князей московских и московских митрополитов. Древнейшим из таких сводов, дошедших до нового времени, была Троицкая летопись 1408 г.; в 1812 г. она сгорела, однако изданная часть ее текста[115], а также выписки, сделанные из этой летописи Н. М. Карамзиным, позволяют судить о том, что текст «Повести временных лет» в Троицкой летописи был очень близок к тому, который мы знаем по Лаврентьевской летописи.

В общерусских летописях XV в. текст «Повести временных лет» оказывается дополненным фрагментами из новгородских летописей, в которых, как говорилось выше, сохранился текст «Начального свода». «Повесть временных лет» с теми или иными изменениями — сокращениями или дополнениями — начинает собой почти все русские летописные своды XV-XVI вв.[116].

Южнорусское летописание XII в. «Повесть временных лет» доводила повествование до первого десятилетия XII в. В течение этого века летописание продолжало вестись в разных русских княжествах. Однако летописи эти не сохранились, и мы знаем о них только по более поздним летописным сводам, куда они вошли частично или полностью.

О южнорусском летописании мы узнаем, например, из так называемой Киевской летописи. Это условное наименование дано исследователями статьям Ипатьевской летописи, в которых излагаются события с 1117 г. и до конца XII в.[117].

Эта часть летописи, отредактированная, как полагают, в конце XII в. игуменом Выдубицкого монастыря (под Киевом) Моисеем, является сводом, использовавшим киевские великокняжеские летописи, летопись Переяславля Русского[118], семейную хронику Ростиславичей — потомков князя Ростислава Мстиславича, внука Владимира Мономаха[119].

Если летописцы XI в. стремились осмыслить события своего времени на фоне предшествующей многовековой истории Руси, то южнорусские летописцы XII в. целиком погружены в описание бурной событиями жизни своих княжеств и уделов. В Киевской летописи мы встречаемся по преимуществу не с рассказами и эпическими легендами, а с погодными записями — то краткими, то очень подробными и детальными, но тем не менее не обладающими цельной композицией, без которой немыслим летописный рассказ. Исключением из этой общей тенденции являются лишь повести о княжеских преступлениях: рассказ об убийстве Игоря Ольговича под 1147 г., рассказ о клятвопреступлении Владимира Галицкого под 1140-1150 гг., повесть об убийстве Андрея Боголюбского под 1175 г.; сюжетной законченностью обладает и рассказ о походе Игоря Святославича на половцев в 1185 г. Остановимся в качестве примера на рассказе об убийстве Андрея Боголюбского. Краткий (и, как считает большинство ученых, первоначальный) вариант этого рассказа находится в Лаврентьевской летописи[120], основанный на нем рассказ в составе Ипатьевской летописи[121] более подробен и отличается высокими художественными достоинствами. Возможно, что составителем этого повествования был Кузьмище Киянин — очевидец трагических событий.

В начале рассказа пространно повествуется о благочестии Андрея, о его щедрости, о сооруженных по его повелению храмах и их роскошном убранстве. Эта экспозиция должна поднять авторитет князя в глазах читателя, подвести к мысли, что его убийство не только акт жестокости и вероломства, но и расправа с угодным богу праведником. Как это предписывалось агиографическим каноном, в рассказе подчеркивается, что Андрей «вражное убийство слышав напереде», но это лишь возбуждало в нем религиозное рвение. Затем автор переходит к непосредственному рассказу о событиях 1175 г.

Вацлаве заговора стоял некий Яким, «слуга возлюбленый» князя. Словно свирепые звери, заговорщики устремились к «ложнице» (спальне) князя. Однако их охватывает страх, они заходят в «медушу» (кладовую) и пьют вино, надеясь, что хмель придаст им храбрости. «Сотона же веселяшеть е (их) в медуши и служа им невидимо, поспевая и крепя», — говорит летописец, намекая, что убийство совершается по наущению дьявола и под его непосредственным присмотром.