История русской революции. Том II, часть 2

Поражающие своей несообразностью утверждения Сталина – некоторые из них приведены в предшествующих главах – показывают, как мало он продумывал события 1917 года в их внутренней связи и какой суммарный след они оставили в его памяти. Как объяснить это? Известно, что люди делают историю, не зная ее законов, как они переваривают пищу, не имея понятия о физиологии пищеварения. Но, казалось бы, это не может относиться к руководящим политикам, да еще вождям партии, опирающейся на научно обоснованную программу. А между тем факт таков, что многие революционеры, принимавшие участие в революции на видных постах, уже через очень короткое время обнаруживают неспособность разобраться во внутреннем смысле того, что происходило при их прямом участии. Чрезвычайно обильная литература эпигонства порождает впечатление, будто грандиозные события прокатились по человеческим мозгам и отдавили их, как чугунный каток отдавливает руки и ноги. До некоторой степени так оно и есть: чрезмерное психическое напряжение быстро расходует людей. Гораздо важнее, однако, другое обстоятельство: победоносная революция радикально изменяет положение вчерашних революционеров, усыпляет их научную пытливость, примиряет с шаблонами и побуждает оценивать вчерашний день под влиянием новых интересов. Так ткань бюрократической легенды все плотнее прикрывает реальные очертания событий.

В 1924 году автор этой книги пытался в своей работе «Уроки Октября» разъяснить, почему Ленин, ведя партию к восстанию, вынужден был бороться с такой резкостью против правого крыла, представленного Зиновьевым и Каменевым. Сталин возражал на это: «Были ли тогда разногласия в нашей партии? Да, были. Но они имели исключительно деловой характер, вопреки уверениям Троцкого, пытающегося открыть „правое“ и „левое“ крыло партии»… «Троцкий уверяет, что, в лице Каменева и Зиновьева, мы имели в Октябре правое крыло нашей партии… Как могло случиться, что разногласия с Каменевым и Зиновьевым продолжались всего несколько дней?.. Раскола не было, а разногласия длились всего несколько дней потому, и только потому, что мы имели в лице Каменева и Зиновьева ленинцев, большевиков». Не так же ли точно семь лет перед тем, за пять дней до восстания, Сталин обвинял Ленина в преувеличенной резкости и утверждал, что Зиновьев и Каменев стоят на общей почве «большевизма»? Через все зигзаги Сталина проходит известная преемственность, вытекающая не из продуманного миросозерцания, а из общего склада характера. Через семь лет после переворота, как и накануне восстания, он одинаково смутно представлял себе глубину разногласий в партии.

Оселком для революционного политика является вопрос о государстве. В направленном против восстания письме 11 октября Зиновьев и Каменев писали: «При правильной тактике мы можем получить треть, а то и больше мест в Учредительном собрании… Учредительное собрание плюс советы – вот тот комбинированный тип государственных учреждений, к которому мы идем». «Правильная тактика» означала отказ от завоевания власти пролетариатом. «Комбинированный тип» государства означал сочетание Учредительного собрания, в котором буржуазные партии составляют две трети, и советов, в которых господствует партия пролетариата. Этот тип комбинированного государства лег впоследствии в основу идеи Гильфердинга: включить советы в Веймарскую конституцию. Генерал фон Линсинген, комендант марки Бранденбург, запретивший 7 ноября 1918 года образование советов на том основании, что «подобные учреждения противоречат существующему государственному порядку», проявил во всяком случае несравненно большую проницательность, чем австромарксисты и германская независимая партия.