История рыцарства. Самые знаменитые битвы

...От всем известного испанского побережья КостаБрава до Лангедока – полчаса езды. Взяв за 30 евро машину напрокат можно целый день кататься по горным дорогам, любуясь дивными пейзажами французских Пиренеев. Развалины катарских крепостей и сейчас видны на вершинах. Стоит пересечь несуществующую границу, и ты попадаешь в абсолютно иной мир. Здесь и море другого цвета – светлее и зеленее, и в деревнях пахнет свежайшим козьим сыром, и даже птицы, кажется, поют по-другому. Впрочем, скорее всего, это не более чем иллюзия – ведь когда-то этот благодатный край благоволил скорее испанской короне, нежели французской. Его жители даже говорили на особом языке, который был ближе к каталонскому наречию, чем к классической речи франков. Здесь царил Раймунд VI Тулузский, граф Сен-Жиль, по силе и богатству не уступавший никому из королей Европы. В богатых городах процветали ремесло и торговля, а бытовавшая в них веротерпимость весьма отличалась от религиозного фанатизма, охватившего в те годы континент. Страшно сказать, но местные святые отцы нередко предпочитали делам духовным дела мирские – их огромные поместья приносили немалые доходы, а в храмах десятилетиями не служились мессы. Так стоит ли удивляться тому, что именно тут зародилась «вонючая проказа юга» – страшная ересь, которая не только угрожала католицизму во всем Лангедоке, но и охватила многие крупные города Германии, Фландрии и Шампани.

К тем названиям, которые мы уже приводили, добавим еще несколько. Кое-где неверных звали ткачами (многие принадлежали к этому цеху). А после первого отлучения от церкви, озвученного на соборе в Тулузе папой Каликстом II, их нарекли еще и «тулузскими еретиками». Бытовало и слово вальденсы – по имени жившего когда-то лионского купца Пьера Вальдо, который, как гласит легенда, ударившись в аскетизм, раздал все свое имущество нищим. Случалось, альбигойцев называли и болгарами, памятуя о богомильском учении, возникшем столетием раньше на Балканах. Его основатель отец Богомил тоже был «болен» бедностью, а церкви и монастыри считал вотчинами дьявола. Тот факт, что богомилов предавали анафеме и сжигали на кострах, судя по всему, нисколько не пугал их последователей. Впрочем, многие историки полагают, что катаризм пришел во Францию из итальянской Ломбардии, где его приверженцев нарекли патаренами. Кое-кто кивает и на манихеев Малой Азии – мол, для них, как и для катаров, бог тьмы был не менее велик, чем бог света, творец идеального мира. Только мир этот был незрим и более всего напоминал Царствие Небесное. А все то, что можно осязать, пробовать, чувствовать, нюхать, объявлялось приверженцами обоих учений творением Сатаны. В центре борьбы Света и Тьмы стоял человек с его божественной душой и порочным телом. Это тело не должно было плодить новых подданных для царства Зла; оно не имело права радоваться, ибо для обычной радости не было места в мире катаров. Наслаждением было для них общение с Богом – ни иконы, ни священники для этого были не нужны. Да и саму католическую церковь они считали порождением дьявола, ибо она долгие годы оправдывала те мерзости, что творились вокруг. Перед кошмаром ежедневного пребывания в земном аду меркли образы Страшного суда, и катары с легкостью отправлялись в мир иной, исполненный Света и Любви...

Крещение (то самое рукоприложение, которое наблюдали окружившие Монсегюр крестоносцы) они наделяли совершенно особым смыслом. Не глупо ли окунать в купель неразумных младенцев, если это никого еще не предохранило от грядущих грехов? Нет, приобщиться к учению можно, лишь став «не мальчиком, но мужем», сделав этот выбор осознанно. Богослужение катары ограничили лишь чтением Евангелия. Из молитв признавали только «Отче наш». Иисус для них был не Богом – пророком, которого за проповедь Любви по наущению Сатаны распяли на кресте. А стало быть, Крест Господень – всего лишь орудие убийства, наподобие виселицы или плахи. Как можно обожествлять место, на котором свершилась казнь?