История села Мотовилово. Тетрадь 9 (1926 г.)

– От рассолу я чуть не захлебнулся, отплёвываюсь и пригоршнями чешую с себя согребаю, а они, купцы-то, зубоскаля, хохочут надо мной, измываются. Я гляжу, дело приняло неприятный оборот – к двери, к двери и шумырк на волю. Выскочил на улицу-то и бежку! Бегу, а с меня рассол течёт и рыбья чешуя сыплется, и разит от меня, как из нужника. Перевёл дух, оглянулся, а они с крыльца, поджав животы, мне взапятки-то хохочут: «Ха-ха-ха!» А мне было не до смеху. Про себя думаю, как бы народ не насмешить – позору не оберёшься. Подумав, как бы погони не было, я прибавил пару, побежал ещё пуще. Шла по тротуару какая-то барыня в шляпе и вроде кулём в руке, завидя меня, опасливо посторонилась, слышу – молитву шепчет. А с меня чешуя летит, на ветру развевается, как мартовский снег с неба. Бегу и думаю, как бы на мельтона не напороться, заметит – в каталажку за наведение беспорядка на улице города запичужит, а там разбирайся, кто прав, кто виноват. Ведь полицейские – народ неумолимый, за пустяки сграбастают, запичужут в какую-нибудь «гпву», а там оправдывайся, доказывай свою правоту, ясно, что не докажешь – виновным так и останешься. А я от кого-то понаслышился, что в этом самом «гпву» или «гплу» двери-то навешены не, как обычно, наружу, а внутро, так что скоро-то оттуда не выкарабкаешься. Подбегая к подворью, я сбавил бег, малость отдышался, очухался, стал остатки чешуи с одёжи счищать, прихорашиваться. Сунулся в карманы, а там две таращины оказались, видимо, случайно скользнув, туда угодили, когда меня обливали. Эти две таращины мы впоследствии дома с бабой съели, хорошая была, с икрой – ели и хвалили. Тогда я незаметным образом зашёл во двор подворья, втихомолку запрёг своего Голиафа и тиляля к дому. С досады задаю ему без меры кнута, он встрепенулся и вскачь, по каменной городской дороге моя телега затарахтела, забрянчела словно гром во время грозы. Я со зла и досады коню ещё кнута ввалил, он – аллюр и галопом. Телега загремела ещё пуще. Гляжу, а жители из окошек рожи повыставили, глаза на меня удивлённо устробучив, повытраскивали, видимо, они меня за Илью-пророка приняли, хотя в это время на небе ни одного облачка не было. На рысях выехал я из города на простор-то, гляжу на выходе Прогонной улицы какой-то парень мне машет рукой и кричит: «Дядюнька! Постой-ка!». А я мысленно думаю про себя: «Хрен тебе в правый глаз, чтоб левый не моргал! Знаем, зачем ты меня останавливаешь, наверное, насчёт штрафа хлопочешь». Я хлысь коня. Подъехал к Михалёву долу, стал в него спускаться, сбавляя резвый ход Голиафа, я ему «тпру! тпру!», а мой конь и так прыть свою поубавил. Оглянулся я назад, а заднее левое колесо с оси спало и, обогнав телегу, покатилось в низ дола, наподобие фортуны – колеса с крылышками. Ось телеги концом уткнулась в землю – дорогу царапает, лошадиному бегу препятствует, и получилось – полезный тормоз. Тут-то я и догадался, о чём мне парень кричал, наверное, хотел мне потерянную чекушку отдать, а мне помлилось, что он с вызмыслом подвоха. Преспокойненько я, съехав в низ оврага, колесо водворил на своё место, а вместо чекушки временно кнутовище воткнул. А доехамши до лесу я там топором настоящую чекушку изготовил и всунул её в ось, вынув кнутовище. Вот так и закончилась моя поездка в город за рыбой, и с тех пор отбило у меня охоту браться за карты.

Выслушав Николаев рассказ о тарашке, Смирнов кивком головы, показав на лошадь, которая, вздрагивая кожей, сгоняла с себя с растёртой холки надоедливую мошкару, как бы между прочим спросил Ершова:

– Николай Сергеич, это вон случайно не твоя лошадь, спутанная, на лужайке пасётся?

– Ну, хоть к слову сказать, и моя, мой Голиаф. А в чём дело-то?

– Ну, раз твоя, то купи у меня телячью шкурку, она у меня третий год на чердаке без пользы валяется.

– А на кой хрен она мне спонадобилась твоя-то шкурка? – не предвидя насмешки спросил Ершов.

– Как на кой хрен? Видишь, у твоей-то лошади вся спина прохудилась, вот, наложи заплату и зашьёшь её, а то мухи всю холку разъели, инда глядеть страшно!

Заслышав эту находчиво уместную Смирновскую шутку, все игроки дружно гахнули и – ха-ха-ха! – весело рассмеялись. А Ершов, не замедлив, дал Смирнову укоризненную отповедь:

– Эх ты, просмеяльщик, и не надоело тебе в чужой заднице ковыряться, не пора ли заглянуть в свою? У самого-то в дому лошади не бывало, а ищо над людями надсмехаешься. Сам-то вековечный безлошадник! – бросил в лицо Смирнову он.