История сироты

После этого он погружается в дремоту, одна рука вытянута над головой в движении, напоминающем сдающегося пленного, другая лежит у меня на груди, прижимая своей тяжестью. Спит он, однако, беспокойно, мечется. Сражения под его веками никогда не останавливаются. Я думаю о том, что он видит. Это для меня как глава книги, которую я никогда не читала. Я мягко глажу его рукой, и он успокаивается.

Мы стали любовниками прошлым летом, в туре. Сначала мы просто сидели долгими вечерами у костра на заднем дворе за шатром, уже после того, как все уходили спать. Только потом начались ночи, вроде этой, когда мы находили утешение в обществе друг друга. В Петре есть глубокая печаль, трагедия, о которой я не решаюсь спрашивать. В иные лихорадочные моменты он как будто пытается вернуть прошлое. Я тоже не рассказывала ему в подробностях о тех годах, которые я провела вне цирка, с Эрихом. Жизнь с Петром вся про «здесь и сейчас». Мы вместе просто для того, чтобы быть вместе – в основе наших отношений нет ни прошлого, ни будущего, ни обещаний, которые мы, возможно, не сможем сдержать. Та часть меня, которая хотела чего-то большего от мужчины, умерла в день, когда я уехала из Берлина.

Я смотрю вверх на лампы на потолке, которые качаются туда-сюда от движения поезда. Прошлым утром мы встали перед рассветом. Погрузка началась за несколько часов до этого, бесконечная вереница грузовых вагонов с логотипами цирка, наполненных коробками и шестами для палаток. Рабочие не спали всю ночь, дым от их сигарет и запах пота как будто обволакивали весь поезд. Животные были последними, кого грузили перед нами: слонов, накрытых полотнами ткани, шаг за шагом заводили на подъем, клетки с большими кошками методично завозили в вагоны. «Э-э-э!» – заулюлюкал Тео, увидев, как заводят последнего слона, как рабочие вчетвером заталкивают его массивный зад в вагон. Я не могла не улыбнуться. Для нас, детей цирка, экзотические животные были привычным зрелищем с самого юного возраста. Когда такое было, чтобы кто-то удивлялся слону?

У Петра было свое отделение, половина вагона, отгороженная фальшь-стенкой. И в сравнение не идет с той роскошью, в которой путешествовали мы с семьей: у нас было два вагона, у каждого – своя кровать, личная ванная и обеденный стол, практически дом на рельсах. Конечно, это было в лучшие времена нашего цирка, в его золотую эпоху.

Я машинально касаюсь правого уха, чтобы нащупать золотую сережку, которая принадлежала моей матери, провести пальцем по маленькому шероховатому рубину. От моей семьи не было никаких вестей с самого моего возвращения в Дармштадт. Надежда, но то, что я смогу узнать о них, когда поеду в тур с цирком Нойхоффа, провалилась в прошлом году. Я не могу спрашивать о них напрямую, опасаясь, что люди догадаются о связи между мной и моей истинной личностью. А когда я задавала общие вопросы в городах, где мы когда-то выступали, люди просто говорили, что цирк Клемтов не приезжал в этом году. Я даже отправила письмо герру Фейну, который организовывал тур по крупным городам для нашего цирка, надеясь, на то, что он, возможно, будет знать, куда уехала моя семья.

Но оно вернулось с припиской на лицевой стороне: Унцуштельбар. «Не подлежит доставке».

По стенам вагона бегут тени. Мы едем уже около тридцати часов, больше, чем должны были бы, но это из-за того, что мы объезжаем разрушенные или уничтоженные участки пути. Поезд стоял несколько часов где-то рядом с границей, пока над нами летали британские самолеты, бомбы взрывались так близко, что у нас с полок падали сумки. Но теперь поезд торопливо едет по сельской местности, которая быстро мелькает в окнах.

Мои веки тяжелеют, меня убаюкали размеренный ход поезда и жар желания, который мы только что разделили с Петром. Я перетягиваю одеяло на себя, заворачиваясь в него, холодный воздух проникает внутрь вагона через треснувшее стекло. Еще слишком холодно для тура. Вагоны плохо отапливаются, а домики на ярмарках рассчитаны на летнюю погоду.

Но программа уже утверждена. Мы выехали в первый вторник апреля, как и в прошлом году. Когда-то цирк ехал бы туда, где много денег, в винные долины Луары и богатые деревни в Рона-Альпах. Теперь мы выступаем только там, где разрешено, расписание составляют немцы. То, что Рейх позволяет цирку продолжать работать все эти годы, – это немалое достижение. Они разрешают нам колесить по оккупированной Франции, как бы демонстрируя: «Смотрите, все нормально. Разве все так уж плохо, если тут такое веселье?» Но мы представляем собой все то, что ненавидит Гитлер: чудаки и уродцы в режиме, где все подчинено конформизму. Когда-нибудь они запретят нам выступать.