История советской литературы. Воспоминания современника

Профессор Гроссман Л.П. в одной из лекций рассказывал о жизни и творчестве Владимира Александровича Сологуба, автора многих произведений в разных жанрах и прежде всего повести «Тарантас».

Так вот этот писатель девятнадцатого века знал немало забавных историй из жизни друзей, приятелей. А некоторые из историй, видимо, и сам сочинял неплохо. В частности, не исключено его авторство и про случай с обер-гофмаршалом Нарышкиным, директором императорских театров…

Однажды якобы император прислал Нарышкину не то альбом; не то книгу, в которую вплетены были сто тысяч рублей ассигнациями.

Нарышкин тут же поспешил передать императору, что выражает его величеству свою глубочайшую признательность за доставленное ему удовольствие от чтения книги, и еще просил передать, что доставленное ему сочинение удивительно занимательно. Поэтому хотелось бы незамедлительно получить продолжение…

Говорят, что император по-достоинству оценил «ход» Нарышкина. Он прислал ему такую же книгу с вплетенными в нее ста тысячами, но повелел прибавить, что «издание закончено».

231

Имя графа Хвостова Дмитрия Ивановича в шуточной и эпиграммической литературе начала XIX века было едва ли не самым популярным. И виной тому были его стихотворные упражнения, полные невероятных ляпсусов. Помимо откровенной графомании граф отличался страстью публичного чтения своих стихов. П.А.Вяземский даже придумал термин «хвостовщина» и сочинил такие строки:

Но сердцу моему твердятся завсегда
Досадные упреки.
Как безумолчный крик сороки,
Которая одно заладит и кричит
Им как трезвон стихов, какими граф жестокий
По имени Хвостов, а ремеслом пиит
Нас душит, давит, жжет, морозит и морит.

В письме А.И.Тургеневу в 1826 году он же, Вяземский, писал: «Иван Иванович Дмитриев на получаемые от Хвостова стихи при письмах говорит, что ему совестно называть их по имени и потому отвечал: „Благодарю за письмо и за приложение“.

Известно, что Александр Васильевич Суворов, который сам не лишен был поэтического дарования, тоже всячески пытался унять поэтическую страсть своего зятя графа Дмитрия Ивановича Хвостова. Уже лежа на смертном одре, Суворов давал предсмертные наставления близким и родным, которые поодиночке входили к нему и в присутствии духовника и знаменитого камердинера Прошки выслушивали своего великого родича.

Когда к умирающему вошел Хвостов, а было ему в ту пору сорок лет, и был он уже сенатором, Суворов тронул его, ставшего на колени, своей холодеющей рукой и сказал:

— Любезный Митя. Ты ведь добрый человек. Заклинаю тебя всем, что есть у тебя святого, брось свое виршеслагательство. Уж если не можешь одолеть страсти к писанию, пиши стишонки для себя, но не печатайся. Помилуй Бог! Это к добру не приведет. Ты сделаешься посмешищем всех порядочных людей…

Хвостов заплакал.

Вышел из залы.

К нему подошли знакомые и родные с расспросами о состоянии здоровья Суворова.

— Увы! — отвечал им Хвостов, вытирая слезы. — Правда, еще говорит, но без сознания. Бредит!..

232

Мать умерла,
Отец ушел на фронт.
Соседка злая
Не дает проходу.

Я смутно помню

Утро похорон
И за окошком
Скудную природу, —

писал Николай Рубцов в стихотворении «Детство».

Потеряв шести лет мать, а до этого отца на фронте, он воспитывался в различных детских домах. Потом учился, закончил лесотехнический техникум, служил на Северном флоте. Прошел тяжкую школу жизни. Но в душе жили стихи. Не случайно в 1962 году он поступил в Литературный институт имени А.М.Горького.

Среди студентов пользовался авторитетом. Не только сам безгранично был влюблен в творчество Ф.И.Тютчева, но и всячески пытался обратить в тютчевскую веру своих однокашников! В частности, говорил им:

— Вот бы учить историю России по Тютчеву!.. Мы бы все были знатоками отечественной истории. Просто, понятно, а главное — сильно действует.

— И что же Тютчев отмечал такое действенное в нашей истории? — поинтересовался кто-то из студентов.

— Федор Иванович так формулировал суть предмета: «Русская империя до Петра Великого сплошная панихида, а после Петра Великого — одно уголовное дело.

233

Поэт Давид Самойлов рассказывал, как у него дома где-то в пятидесятых годах случайно встретились академик Ландау и поэт Николай Глазков.

В литературных кругах Николая Глазкова воспринимали по-разному: кто как шута, гаера, кто — всерьез и глубоко. Но не было равнодушных. Да он и не позволял своим поведением и своими экспромтами так относиться к себе. Где Глазков, там уже что-то происходило. И люди выносили с собой, скажем, такие строки:

С чудным именем Глазкова
Я родился в пьянваре,
Нету месяца такого
Ни в каком календаре.

Или же: