История свободы. Россия

Во всем этом есть весьма примечательное сходство с догматическими утверждениями де Местра: мы должны выработать в себе умение смиряться с требованиями истории, поскольку это – глас Божий, говорящий к нам через Его слуг и через божественные учреждения, не сотворенные человеческими руками и неуязвимые для человека. Мы должны настроиться на истинное слово Божие, на внутренний «перводвигатель» всех вещей; но как это осуществить в конкретных случаях, как надо согласовывать с ним нашу частную жизнь и нашу публичную политику, ни тот, ни другой противник оптимистического либерализма нам не сказал. Да и наивно ожидать от них чего-то подобного; ведь позитивное мировоззрение есть вещь, совершенно для них недоступная. Язык Толстого и в не меньшей степени язык де Местра приспособлен для совершенно противоположной деятельности. Толстой достигает вершин своего гения в анализе, в отточенных определениях и разграничениях, в выделении конкретных примеров, позволяющих проникнуть в самое сердце каждой отдельной сущности per se[338]. Де Местр тоже великий мастер припечатать и выставить к позорному столбу допущенные оппонентом нелепости. Оба они – остроглазые наблюдатели человеческой жизни во всем ее многообразии: любая попытка фальсификации или уклончиво-расплывчатых объяснений немедленно отслеживается и высмеивается самым безжалостным образом. Однако оба знают, что правда, как она есть, последняя и окончательная основа для корреляции всех частей вселенной, тот контекст, в котором все сказанное ими или кем бы то ни было только и можно оценить как истинное или ложное, банальное или важное, относится к области синоптического видения, которого они не в состоянии выразить, поскольку его у них нет.

Чему в конце концов научился Пьер, с чем примирилась княжна Марья, выйдя замуж, чего так отчаянно искал всю жизнь князь Андрей? Подобно блаженному Августину, Толстой может сказать об этом, только отталкиваясь от противного. Гений его по природе разрушителен. Он может указать дорогу к цели, лишь выставив и высмеяв все ложные указатели; вычленить правду, уничтожив все то, что неистинно, то есть все то, что можно проговорить ясным аналитическим языком, который соответствует слишком ясному, но неизбежно ограниченному лисьему зрению. Подобно Моисею, он вынужден остановиться у самых границ Земли Обетованной. Без нее его путь лишился бы смысла, но он не может ступить в ее пределы; и все же знает, что она есть, и может рассказать нам о ней так, как никто еще не рассказывал. Собственно, рассказывает он обо всем, чего в ней нет, а нет в ней прежде всего ничего такого, чего можно добиться средствами искусства, или науки, или рациональной критики, или цивилизации вообще.

Таков и Жозеф де Местр, Вольтер реакции. Всякую доктрину, появившуюся после долгих веков истинной веры, он рвет на части с отчаянной лихостью и злостью. Самозванцев он одного за другим выводит на подмостки и сшибает с ног; такого мощного оружия, специально заточенного против либеральных и гуманистических доктрин, мир еще не видел. Но трон остается вакантным, позитивная доктрина чересчур неубедительна. Де Местр тоскует по Средним векам, но стоит только его собратьям-эмигрантам подумать о том, чтобы отменить Французскую революцию и восстановить status quo ante – и де Местр тут же называет детским лепетом попытку вести себя так, как будто того, что безвозвратно изменило буквально каждого человека, попросту не было. Пытаться отыграть революцию обратно, пишет он, все равно что осушать Женевское озеро, загнав его воды в винный погребок.

Он никоим образом не похож ни на кого из тех, кто действительно верил в возможность тем или иным способом вернуть прошлое – от Вакенродера, Гёрреса и Коббета до Честертона, славянофилов, дистрибутистов, прерафаэлитов, а также иных ностальгирующих романтиков. Как и Толстой, он верил совсем в другое – в «беспощадную» власть настоящего; в нашу неспособность совладать с суммой условий, определяющих наши основные категории, тот самый порядок, который мы никогда не сможем описать в полном объеме, а постигаем только во внезапном и непосредственном озарении.