История свободы. Россия

Стоит задуматься, каким образом, несмотря на тотальное подавление, русская интеллигенция могла сохраниться. Хотя она не одарила европейскую культуру ни одним новым словом, ей удалось сыграть выдающуюся и даже решающую роль в победе русской революции. Все революционное движение питалось кровью ее мучеников. Неудивительно, что Ленин возлагал куда больше надежд на интеллигенцию, чем Маркс, отводя ей ведущую роль в дискредитации старого порядка и поддержании нового. Однако, когда интеллигенцию удушили, никто не пикнул. Лишь из-за границы послышались разъяренные голоса, но в Советском Союзе воцарилось молчание, свидетельство полной задавленности. Запугивания, пытки, казни не вполне объясняют ситуацию в стране, где подобные методы не были в новинку, но никогда не могли предотвратить революционного движения. Приходится признать, что Сталин добился этого результата, внеся нечто новое в искусство управления людьми – совершив открытия, заслуживающие внимания каждого историка и политика.

IV

Первое из этих открытий Атис назвал «искусственной диалектикой»[354]. Как известно, согласно философии Гегеля и Маркса, история развивается не как простая последовательность событий, но как результат конфликта двух противоборствующих сил – тезы и антитезы. Исходом конфликта оказывается столкновение и взаимоуничтожение этих сил, пиррова победа. Таким образом история поднимается на новый уровень развития, где «диалектический» процесс начинается вновь. Оставляя за скобками вопрос о том, как соотносится эта теория с разными сферами жизни, нельзя не заметить, что к революционным ситуациям она легко применима.

Хорошо известно, что главная практическая задача, встающая перед теми, кто успешно совершил крупномасштабную революцию, заключается в том, чтобы предотвратить одну из двух крайностей. Первая – назовем ее, вслед за Атисом, Сциллой – сводится к следующему: фанатики революции, видя, что создать новый мир не удается, начинают искать объяснений и козлов отпущения; обвиняют их в преступной слабости или в предательстве и возлагают ответственность на их агентов и союзников; объявляют, что революция находится в смертельной опасности, и начинают охоту на ведьм, вскоре перерастающую в террор, когда разные группы революционеров стараются уничтожить друг друга. В этой ситуации обществу грозит утрата даже того минимального социального единства, без которого оно не может существовать. Возникает угроза контрреволюции, вызванная отчаянными усилиями страдающего большинства выжить и достичь стабильности. Контрреволюционные попытки представляют собой инстинктивную реакцию на катастрофу, которая кажется неминуемой. Все это известно из опыта Великой французской революции, отчасти – Коммуны 1871 года, а также из опыта некоторых стран Восточной Европы в 1918 году. Все это могло произойти и в ходе революционных событий 1848 года, когда крайне-левые партии начали одерживать верх. Подозрения в желании начать новый этап террора падали на Троцкого.

Другая крайность, Харибда, – это унылое безразличие. Когда революционный энтузиазм постепенно угасает и люди стараются избавиться от ужасного напряжения той неестественной жизни, в которую их ввергли, они стремятся к спокойствию, комфорту и нормальному существованию. Революция либо постепенно скатывается в праздность, Schlamperei[355], моральное убожество, финансовые интриги и всеобщую коррупцию (примером чему была французская Директория), либо перерождается в обыкновенную диктатуру или олигархию (что нередко происходило в Латинской Америке и в других странах). Поэтому перед отцами революции всегда встает одна и та же проблема: избежать как Сциллы утопического фанатизма, так и Харибды бесстыдного оппортунизма.