История свободы. Россия

Однажды кто-то сказал, что Базаров – первый большевик; хотя он даже не социалист, в этом есть доля истины. Он хочет радикальных перемен и не уклоняется от насилия. Старый денди Павел Кирсанов протестует против этого: «Сила! И в диком калмыке и в монголе есть сила – да на что нам она? Нам дорога цивилизация <…>; нам дороги ее плоды. И не говорите мне, что эти плоды ничтожны: последний пачкун <…>, тапер <…>, и те полезнее вас, потому что они представители цивилизации, а не грубой монгольской силы! Вы воображаете себя передовыми людьми, а вам только в калмыцкой кибитке сидеть!» В конце концов Базаров, вопреки всем своим принципам, влюбляется в холодную, умную, знатную светскую красавицу, глубоко страдает и вскорости умирает от инфекции, которую он подхватил, вскрывая труп в деревенской больнице. Он умирает стоически, задаваясь вопросом, действительно ли он и такие люди, как он, нужны его стране; и смерть его горько оплакивают старые, скромные, любящие родители. Базаров пал, потому что его сломала судьба, а не потому, что ему не хватило ума или воли. «Мне мечталась, – писал позднее Тургенев одному молодому студенту, – фигура сумрачная, дикая, большая, до половины выросшая из почвы, сильная, злобная, честная – и все-таки обреченная на погибель – потому, что она все-таки стоит еще в преддверии будущего»[188]. Этот грубый, фанатичный, увлеченный человек с неиспользованными способностями представлен как мститель за ущербный человеческий разум. Тем не менее в конце концов он неизлечимо ранен любовью, человеческой страстью, которую он подавлял и отрицал в себе самом; это и унижает его, и очеловечивает. Он раздавлен бессердечной природой, которую автор называет богиней Исидой с холодным взглядом; ей нет дела до добра и зла, искусства и красоты, а еще меньше до человека, живущего всего час. Его не спасают ни эгоизм, ни альтруизм, ни вера, ни труды, ни рациональное жизнелюбие, ни строгое выполнение долга. Он борется, чтобы самоутвердиться, но природа равнодушна; она подчиняется своим собственным неумолимым законам.

«Отцы и дети» были опубликованы весной 1862 года и вызвали бурю среди российских читателей, какой никогда не вызывал роман и до, и, пожалуй, после них. Что такое Базаров? Как его надо воспринимать? Положительный он или отрицательный? Герой или дьявол? Он молод, смел, умен, силен, он сбросил бремя прошлого, меланхолическую беспомощность «лишних людей», которые тщетно бились о решетку в тюрьме российского общества. Критик Страхов в рецензии на роман говорил о Базарове как о личности, которую можно оценить на героических весах[189]. Много лет спустя Луначарский описывал его как первого «положительного» героя в русской литературе. Что же он символизирует в таком случае? Прогресс? Свободу? А как же ненависть к искусству и культуре, ко всему миру либеральных ценностей, циничные замечания? Что же, восхищаться ими – или нет? Даже до того, как роман был опубликован, его издатель Михаил Катков возражал Тургеневу. Прославляя нигилизм, сетовал он, тот просто пресмыкается перед молодыми радикалами. «Как не стыдно Тургеневу, – сказал он его другу Анненкову, – было спустить флаг перед радикалом» или отдать ему честь, как заслуженному воину[190]. Катков говорит, что его не обманула видимая объективность автора: «…В ужас и отвращение может рядиться и затаенное благоволение, а опытный глаз узнает птицу в этой форме <…> молодец этот, Базаров, господствует безусловно надо всеми и нигде не встречает себе никакого дельного отпора», – и заключает: то, что сделал Тургенев, политически опасно[191]. Страхов более благожелателен. Он написал, что Тургенев с его преданностью вечным истинам и красоте всего лишь хотел описать реальность, а не оценивать ее. Однако еще он говорил, что Базаров возвышается над другими персонажами, и делал такой вывод: Тургенев, видимо, будет заверять, что его тянет к Базарову, но правдивее было бы сказать, что он его боится. Катков откликается на это: «Чувствуется что-то несвободное в отношении автора к герою повести, какая-то неловкость и принужденность. Автор перед ним как будто теряется и не любит, а еще пуще боится его»[192].