История свободы. Россия

Катков в неподписанной рецензии в собственном журнале (где и появился роман) пошел намного дальше. Высмеяв смятение в рядах левых, неожиданно столкнувшихся с собственным отражением в образе нигилиста, которое порадовало одних и ужаснуло других, он упрекает автора за то, что тот слишком беспокоится, как бы не оказаться несправедливым по отношению к Базарову, и потому все время выставляет его в самом лучшем свете. Можно, говорит он, быть слишком справедливым: это приводит к очередному искажению истины. Что касается героя, то Базаров предстает жестоко откровенным – это хорошо, очень хорошо; он верит в то, что говорит всю правду, пусть и огорчающую бедных, мягких Кирсановых, отца и сына, без уважения к людям и обстоятельствам – вот самое замечательное в нем; он нападает на искусство, богатство, роскошную жизнь; да, но во имя чего? Науки и знаний? Это просто неправда, говорит Катков. Цель Базарова не открытие научной истины, иначе он не стал бы навязывать дешевые популярные брошюры – Бюхнера и других, – которые вовсе не наука, а журналистика, материалистическая пропаганда. Базаров, продолжает он, не ученый; эту породу едва ли можно найти в наше время в России. Базаров и его соратники-нигилисты просто проповедники; они осуждают фразы, риторику, напыщенный язык (Базаров наставляет Аркадия не говорить «красиво»), чтобы заменить все это своей политической пропагандой; они предлагают не строгие научные факты, которые их не интересуют, которых они на самом деле и не знают, но лозунги, диатрибы, радикальный жаргон. Препарируя лягушек, Базаров не ищет истины; он просто хочет отвергнуть культурные и традиционные ценности, справедливо защищаемые Павлом Кирсановым, который в лучше организованном обществе – например, английском – занимался бы полезным делом. Базаров и его друзья не найдут ничего; они не исследователи; они всего лишь болтуны, витийствующие во имя науки, которой не утруждают себя овладеть; в конце концов они ничем не лучше невежественного, отсталого российского священства, из рядов которого они в большинстве своем происходят, и гораздо более опасны[201].

Герцен, как всегда, глубок и изящен. «Тургенев был больше художник в своем романе, чем думают, и оттого сбился с дороги, и, по-моему, очень хорошо сделал – шел в комнату, попал в другую, зато в лучшую»[202]. Автор явно начал тем, что хотел сделать что-нибудь для отцов, но они оказались такими ничтожествами, что его увлек «крутой Базаров», «и вместо того, чтоб посечь сына, он выпорол отцов»[203]. Герцен, вполне возможно, прав – могло быть так, хотя Тургенев отрицает это, что Базаров, которого автор начал описывать враждебно, стал очаровывать своего создателя. Герой, подобно Шейлоку, оказывается более человечным и куда более сложным, чем изначально позволял замысел книги, и таким образом сразу же меняет и, возможно, искажает его. Природа иногда подражает искусству: Базаров взволновал молодежь, как Вертер в предыдущем столетии, повлиял на нее, как разбойники Шиллера, как Лары, Гяуры и Чайльд-Гарольды Байрона. Впрочем, эти новые люди, добавил Герцен в более позднем эссе, эти догматики и доктринеры, загипнотизированные собственным жаргоном, являют собою наименее привлекательную сторону российского характера, полицейскую – солдафонскую – его сторону, жестокий бюрократичный «кожаный сапог»; они хотят сломать ярмо старого деспотизма, но только для того, чтобы заменить его на свое собственное. «Поколение сороковых», к которому принадлежали Герцен и Тургенев, может быть, было глупым и слабым, но следует ли из этого, что их наследники – жестокие, грубые, лишенные любви, циничные молодые филистеры шестидесятых, которые ухмыляются, насмехаются, толкаются и пихаются, не прося извинения – непременно лучше? Какие новые принципы, какие новые конструктивные решения они дали? Разрушение – это разрушение, а не созидание[204].

Вслушиваясь в неистовый галдеж, вызванный романом, можно различить, по крайней мере, пять позиций[205]. Одни – сердитое правое крыло – считали, что Базаров представляет собой апофеоз новых нигилистов и происходит от низкого желания подольститься к молодым. Другие радовались, что Тургенев удачно выявил варварство и подрывную деятельность. Третьи осуждали его за то, что он создал злую пародию на радикалов, снабдил реакционеров оружием, играл на руку полиции; они называли его ренегатом и изменником. Четвертые, как Дмитрий Писарев, гордо отстаивали идеи Базарова как свои собственные и благодарили Тургенева за его честность и симпатию ко всему самому живому и бесстрашному в растущей «партии будущего». Наконец, пятые считали: автор сам не полностью уверен, что он хотел сделать, его позиция неподдельно двойственна, он художник, а не памфлетист, он сказал истину, как он ее видел, без ясной политической цели.