История Трапезундской империи

Новые исторические задачи — не конкуренция с Константинополем за обладание прежним наследием, как в начале XIII в., а преодоление феодальных смут и обретение общего паладина в борьбе с внешней угрозой — расширяли поле политической идеологии Трапезундской империи. Эта линия, видимо, началась еще с Алексея II, назвавшего своего сына нетрадиционным для клана Комнинов именем Василий, и завершилась комплексом мер Алексея III, существенно преобразовавшего и обновившего весь облик государства. Перемены кристаллизовались и в возврате к традиции AIMA, о чем уже писалось выше.

Постепенно одним из элементов политической идеологии стало и положение о том, что Трапезунд — город богохранимый[3919] и неприступный для варварских народов, ни разу, со времен Помпея, не захваченный ими. Это положение Экфрасиса Трапезунда Иоанна Евгеника, повторенное затем и в «Энкомии» городу Виссариона Никейского, находилось в грубом противоречии с действительностью, так как Трапезунд, как отмечалось ранее, становился добычей готов в III в., сельджуков в XI столетии, а возможно, и арабов в VII в., хотя каждый раз и на крайне непродолжительное время. Но примечательно не это противоречие[3920], а устойчивость представлений о неприступности трапезундской твердыни, притом именно в XV в., в канун падения империи. Но это уже фактор веры, если не считать его просто риторическими клише энкомиастов. Особая роль столицы империи в самом конституировании государства — типично византийская черта, и она подчеркивалась и осознавалась в державе Великих Комнинов.

Традиционность пронизывала всю культуру, не только официальную идеологию. Архаичными по сравнению с Палеологовской практикой выглядели придворный церемониал Великих Комнинов, письмо и формуляр их хрисовулов[3921]. В архитектуре наблюдалось тяготение к подражанию устаревшим и «немодным» в Византии того времени образцам (купольная базилика). Подобные же явления проступают в живописи и литературе (пример — творчество Стефана Сгуропула). Уважение к традиции тем не менее не подавляло проявлений нового. Находясь на перекрестке путей с Запада на Восток и Юг, Трапезунд сам не мог не быть перекрестком, где совершался обмен не только товаров и производственного опыта, но и духовных ценностей. Усилившиеся с конца XIII в. связи с Византией все шире втягивали Трапезундскую империю в те процессы развития культуры, которые были характеры для всего византийского мира двух последних столетий его истории.

Как справедливо отмечал Э. Брайер, скрепами империи были ее Город-столица, ее династия, ее православие[3922]. Я бы только поменял местами порядок этих определений: православие-династия-столица и добавил к ним эллинизм. В качестве важной характеристики Брайер выделяет также клановый характер социальных отношений, отмечая прочность племенных связей лазов, халдов и других этнических групп империи, а также устойчивость понятия patris, может быть, соответствующего нашему определению «малая родина»[3923]. С этим нельзя не согласиться, признавая, однако, господствующую роль эллинского, ромейского культурообразующего начала в жизни страны, а также ее активную роль перекрестка мировых цивилизаций.

Глава 18. Трапезундская легенда в восприятии современников и потомков

Падение Трапезунда вызвало не только призыв к конкретным действиям, не нашедший тогда отклика, не только политическую реакцию, но и морализацию на эту тему. Тема Крестовых походов была популярна и для политиков, и для итальянских гуманистов, которые искали новые аргументы для угасающей идеи «священной войны» и подчас стремились демонизировать врага и исходящую от него угрозу[3924]. В этом контексте и следует рассматривать их обращение к вопросу о месте Трапезунда в антитурецкой борьбе, о судьбе империи и династии.

Суждения папы-гуманиста Пия II нам уже известны. В 1467 г. бургундский герцог Карл Смелый отмечал захват империи и пленение Давида, его жены и детей, произошедшее в то время, пока трапезундский посол Микеле Алигьери искал помощи Запада. Но и спустя 4 года после события герцог еще не знал о гибели династии[3925]. Известный гуманист Антонио Ивани (около 1430–1482) в письме от 27 октября 1461 г. сообщал своему корреспонденту о пленении императора Давида. Ивани писал, что император содержался в Константинополе, «лишенный свободы, но наделенный вещами и большими деньгами, по заслугам жалкий пленник. Вот пример великим мужам, — восклицал Ивани, — которые более дорожат деньгами, чем свободой или жизнью»[3926]. Суждения о богатстве Трапезунда и его императоров дали повод для представления об этом как о причине гибели империи. Ивани еще не мог знать подлинной истории последнего трапезундского императора и ее финала, последовавшего в 1463 г.