История в зеленых листьях

Дружба – иллюзия, которая держится либо на творчестве, либо на кристальности одного из затянутых в неё. Она неизменно заканчивается, когда расходятся дороги. И это случается тем чаще, чем больше горды и эгоцентричны её составные части. Развитым людям тяжело терпеть градации других – тяжким ударом отдаётся любой их промах.

Дружбы так недолговечны у людей, одержимых собственным внутренним миром, у людей с полностью сформированными взглядами, привлекательными своей неоднородностью.

Но всё это перекрывали тягучие чувства к Варе, её негромкие слова, исполненные смысла и глубины… Её слова, обращённые на всех, чтобы ко всем прильнуть и услышать. До встречи с Варей Мира не верила, что кому-то может быть не плевать на других. И эта незлобивость покоряла. В однородных людях проклёвывалось только что-то плоское и до омерзения обобщённое. А Варя – шкатулка, набитая украшениями разных лет, форм и градаций. Единственная, кто делал Миру лучше, а не заставлял озлобляться всё больше. Кто не обнажал, как Мира, своё безразличие к другим и не упивался этой ущербностью.

27

Порой Миру окутывала неуютность существования от привыкания, выхода из освоенной среды, и она принимала её за тоску по прошлому, игнорируя кадры настоящего. Но стоило попытаться вернуть минувшее – настигали лишь упадок и бессмысленность провинциального волочения грязи по дорогам.

Скрытый от сиюминутной памяти аромат бабушкиных духов, которые она с таким самоотречением отдавала внучке… Сливочный вкус какао, который она варила и беспардонно пересахаривала. Что может быть слаще отдалённой грусти прошедшего, которое сквозь призму времени или теперешнего несчастья видится таким кристальным, кинематографическим?

Как тяжело бывало в настоящем, за столпотворением в метро, выудить из памяти моменты, делающие жизнь цельной, ценной, воплощённой. Жаль было упускать себя, расслаивать на повседневность, но только так и возможно было освоить что-то новое, почерпнуть, понаблюдать. И то, что казалось оторванными кусками сердца, обернулось регенерацией всего энергетического поля. Убывшее и потерянное разрослось новыми ветвями. Потрясающе было просто существовать и осознавать эти коренные процессы внутри себя, дышать и смотреть, лишь смутно догадываясь о мистической связи первопричин эволюций азотистых оснований и духа. Чувствовать разрастающееся сердце внутри, грусть и драйв. И восхищаться теми, кто шагнул в этом исконном, необходимом процессе дальше.

В юношестве Мира боялась поступиться собственной ленью и стать равной этим людям-призракам, в анабиозе шурующим с работы и на работу. Но вот время пришло, и реальность оказалась разноплановее, чем куцые страхи. Теперь Мира знала, что чувствуют взрослые, очумевшие от работы как провокатора отсутствия впечатлений, – смутное удивление от чужого восхищения чем-то. И признание этого – отправная точка взрослости. Точка невозврата.

Напичканный людьми Петербург теперь четко доносил, что человечество безмерно разрослось, и все одинаковы. От него было не укрыться даже во дворах-колодцах, обшарпанных грязно-жёлтым, где ей уступали дорогу подвыпившие и изрядно потрёпанные интеллигенты. Ежедневная трудовая повинность утверждала в мысли, что человек человеку – волк, надеяться абсолютно не на кого. Работодатель чтит свои интересы, а родители не вечны.

Накапливалась катастрофическая усталость от повторяющихся ситуаций, слов и кадров. И Мира, сохранив былой цинизм и свободолюбие, поступилась чем-то особенно ценным ради материальных благ, статуса и насмехательства над теми, кто не сделал того же. Мире надоело чувствовать себя маленьким человеком. И хиппарство выпарилось куда-то, сломившись под недюжинным себялюбием. Попробовать новую роль секущего специалиста, с которым считаются, тоже казалось забавным.

Даже то, что выглядело построением её разума, было перетянуто через сердце. Впитывая запахи настоящей русской усадьбы, напоровшейся на историю, Мира всё отчётливее понимала, что человек – нечто большее, чем заточенное в коробку сознание. Чем характер и память. Человек – это разлитая в пространстве энергия, затрагивающая много больше, чем кажется. Это одновременно всё и ничего. Но это неуничтожимо живёт в тех, кто его коснулся. Вот магия жизни.

28

– Я не хотела говорить тебе, – в волнении и смирении, что всё же открывает рот, изрекала Варя, – но у меня был ребёнок.

Мира почувствовала жар. Она молчала, пока Варя выплёскивала на неё поток, накопившийся до краёв и сидящий внутри, как заноза.

– Я и из дома уехала из-за этого.

– Ребёнок… погиб? – осторожно спросила Мира, не дождавшись дальнейшего монолога.

– Нет. Он вполне здоров.

Они встретились как непогрешимые, блестящие, благополучные. Нимфы в длинных платьях и джинсовых жилетках, охватившие последние тёплые дни года. А оказались опустившимися, с потемнениями на дне. Грызшее разочарование в Варе обернулось лишь временным помутнением от преследующей усталости и напряжённости их треугольника.