История в зеленых листьях

Мира без страха быть растоптанной говорила, воодушевляясь тем, как её слушала Варя – одобрительно кивая, клоня голову набок. Она производила впечатление одновременной силы и хрупкости – как раз того, что так вдохновляло Миру раньше, когда она только вступала в мир и запоем читала романы о пышных кринолинах и изуродованных судьбах. Всё в Варваре было приведено в заманчивое созвучие. Тем не менее она ни на миг не производила впечатление классической романтическо-уступчивой героини, слишком самостоятельно распоряжалась собой. Такая обманчивая импрессия могла быть навеяна лишь её размягчённым настроением, когда она беззаботно хихикала над каждым произнесённым словом и жмурилась от удовольствия.

– Не так давно меня манили интерференция людей, их расплывы и неописуемость душ. Чем больше думаешь, что постиг, тем больше остаётся потустороннего в сгущённой энергии иного, которую он принимает за свой характер и исходит из его чаяний и одобрения. Человек не один, даже когда стремится к одиночеству. Люди проникают в нас, оставляют споры своих нейронов. И порой своей паутиной рушат чужие жизни. Стоит только дать им свободу проковырять недра чужой личности, разноликой, как переливы воздуха на закате.

Варя с одобрением посмотрела на Миру. Её будоражили безапелляционный тон последней, светящаяся от отсутствия меланина кожа и как будто смущённые манеры от опасения показаться непривлекательной. Что не препятствовало изливанию желчи в нецензурных выражениях.

– «Жизнь может быть прекрасна, если знаешь, что с ней делать», – сказала Грета Гарбо. Почему же я чувствую такую усталость и неоправданность надежд, хоть век насыщенный? Так не хватает солнца… И остальные завидуют мне только потому, что я была на концерте Evanescence. А то, что я с ума схожу, похороненная на зиму едва ли не на Полярном круге, в расчёт не берётся.

Мирина тотальная доброта к Варе была окрашена непонятным чувством жажды, чтобы её оценили по заслугам. Чтобы возвыситься в собственных глазах за счёт полёта в зеркале другого. Чтобы обезоруживать собственной напускной добродетелью. Чтобы отплатить Варе сторицей за её благодушие, когда Мире было так тяжко. Варя делала отношения других лучше, сплачивала и смягчала их. Мира видела в ней улучшенный вариант себя.

– И умные девочки беззащитны. А мне не хватало твоей силы.

– Любая сила иллюзорна и зиждется лишь на договорённости социума. Все мы сильны, пока нас не избили на допросе.

– Ты сильная, не я, – повторила Варя.

– Ошибаешься, – отвечала Мира спокойно. – Сила тяжела, но слабость несёт ещё больший груз. Жизнь в принципе невыносима. Вы думали, что я хотела покончить с собой… Но более жизнелюбивого человека вам не найти. Я в категории, которая никогда этого не сделает. Беру от жизни то, что она мне предлагает, – слишком контрастен пример матери, которая вовремя не схватила. Я молода, и долго буду молодой. Лучше бы на всю жизнь. Молодость – это уметь видеть весну, наслаждаться влажным запахом земли… Даже невзирая на мою вечную сонливую меланхолию из-за жизни на севере.

– Это ты сейчас так думаешь. А тогда тебя затуманил миг, наитие. Я прекрасно понимаю это…

– Нет, Варя. Я играю в жизнь. Но даже играя, я от неё не откажусь. Слишком она фундаментальна. Особенно после того, как я своими глазами видела, что моя бабушка, лежавшая в реанимации два месяца, оправилась. Преодолела себя и цеплялась иссохшей рукой за край стула, чтобы подняться и пойти. Это торжество человеческого духа. И тогда я поняла, насколько смехотворны мои жалобы. Особенно на отсутствие времени. У неё времени вообще могло не остаться, и тем не менее она вставала и неуклюже шла по комнате. Чтобы продлить расплавленную боль бытия. Мы привыкли выживать. Нам ничего другого и не остаётся. Жизнелюбие трансформируется в обыкновенную тягу выжить, вытянуть. Социум не отобрал у нас древнего консенсуса эволюции. Он лишь трансформировал его и бросил нам под босые ступни несколько бонусов вроде медицины и предыдущего опыта человечества, заточенного на бумаге.

– Да… – блаженно протянула Варя. – И при этом все мы наркоманы в чём-то. Семье, закатах… Фанатизме.

– Проще говоря, зависимые от эмоций обладания или поиска.

– Да…

– Знаешь, меня периодически затопляет тяжёлое чувство, что то и те, кто составляет жизнь, уже безжизненны. А нового нет, или оно не так цепляет. Что сила и солнце остались в прошлом, а впереди лишь измождённость и отсутствие смысла. Но именно в середине тусклого сумрака затяжной зимы, в какой-то из беспросветных вечеров разгорается меланхоличная, цепляющая и неиссякаемая жажда жить, жажда всплыть, дотянуть. Потому что впереди ещё столько прекрасных лет, впечатлений и дум. И люди вокруг, несмотря на все с ними тёрки, прекрасны, нетипичны и вдохновляющи. И смотришь на них иначе после какого-то скользящего разговора в плохо освещённом баре.

– А зачем вообще жить, если не получаешь желаемого и треплешься в собственной хронической усталости? – странно спросила Варя.