История в зеленых листьях

– Знаешь… Мне надоело чувствовать себя виноватой во всём. Думаешь, что я отвратительна, – думай. Мне плевать. Я не обязана быть сестрой милосердия и оправдывать всех, кто причинил мне боль. Отец наш явный абьюзер, хоть я его и люблю, а матери моей всё осточертело. Семья моя никогда не существовала взаправду – это лишь группа разрозненных людей, по экономическим причинам существующих на одной территории. Хотя в целом детство вызывает умиление окрашенности в золотые тона. А мечтаешь порой о сплочённости дядюшек и тётушек. Но цена за это сплочение – непрекращающаяся женская работа в поддержании связей, утомительная и оборачивающаяся непрошеным вторжением в частную жизнь. Так вот… Я ничего этого делать не буду. Я не буду поддерживать связь с тобой только потому, что ты мой брат. Слишком многого ты хочешь, чтобы жопку не ободрать. Но так не бывает.

Девчонка, которая при драке с ним отломала спинку кресла и хохотала при этом, как умалишённая. Била больно, вгрызаясь ногтями под кожу. И с нежностью, пропорциональной агрессии, обнимала потом его голову. Она столько времени потратила, чтобы оздоровить себя, быть счастливой, применить к себе советы по позитивному мышлению. Чтобы выжить в занесённом теменью городе, в разъедающем метро, где обилие людей внушало извечное омерзение.

Так тянуло вновь захотеть… Стоило только задуматься о прошлом, о том, где и с кем хотелось бы быть сегодня, – и бережно налепленная мембрана растворялась, обнажая исконную человеческую беспомощность перед неподвластным. Подвластно было лишь мышление, угол, под которым Мира позволяла себе исследовать окружающее. Чтобы стереть безжалостный след поколений, выращенных в стране, каждый строй которой приподнимался на их костях. Чтобы забить беспомощно разеваемые лишь в жалобе рты женщин, которые рожали друг друга на убой традиций.

23

Оголтелая, наполненная событиями молодая жизнь, сочащаяся красками, не дающая продохнуть. Стремящаяся всё объять и понять. С содроганием наблюдающая за тем, как другие прозябают в отбросах собственной слабости и всеми силами эту слабость оправдывают. Жизнь, выплёскивающая душу в дегустации мига, ловящая пронзающий сгусток чужого существования.

Вот парадокс: в первые дни исчезновения Тимофея казалось, что что-то оборвалось, ушло безвозвратно. Но жизнь просто катилась дальше в бешеном ритме, так же писали девочки, такими же вкусными казались печенья. Времени смаковать боль почти не оставалось. Может, Мира слишком выдрессировала себя на КПД, но регенерация молодого духа, если не упиваться бедой, проходит быстрее, чем представляется.

Он сидел напротив. По-прежнему задиристый, искрящийся. С лёгким налётом понятной грусти. Смотрящий на неё с выжиданием. Любимый, желанный предатель.

А Мира удивлялась, насколько полна у неё голова. Альманахом по Довлатову. И последним концертом HIM. И тем вечером, когда она распрощалась с девочками с прошлой работы и рыдала в пустой потемневшей квартире, опёршись на кости коленей. Всё это было уже без него и по его же воле. Жизнь не стала хуже, она изменилась. Мира обрубала прошлое уже не в первый раз и научилась извлекать из этого неведомое удовольствие, с лихвой презирая тех, кто боялся бросаться в бури будней. Она привыкла одаривать себя снисходящей гордостью за собственное полнокровие.

– У меня нет времени страдать, – пошутила Мира, но Тим улыбнулся с трудом.

Он словно чего-то ждал, смотрел на неё с неуловимой надеждой, налагающей на неё обязательства.

– Знаешь, жизнь так устроена, что не всё, что было нужно, нужно спустя время. Скорее, с нашим темпом наоборот, – добавила Мира.

– Ты настолько легкомысленна?

Мира вспоминала всех этих девочек и мальчиков, которые прошли сквозь жизнь, пронизали её паутиной своих реакций, обрубками фраз и ушли каждый своим путём. Каждый ушедший человек отпечатался оторванной частью, без которой она беднела. Осколками, распластанными в пространстве, рассеивающимися во времени, замирающими, забывающимися.

Люди давали информацию, настроение. Идеи. И каждый был при этом закрытой недоступной системой, варящейся в продуктах собственного метаболизма. Теперь Мира понимала, что желание вернуть этих людей в какой-то степени было тоской по искрящемуся прошлому, а не по ним самим. Она любила тех, кто был до, а не после… Роковая черта. Точка сингулярности. Тоска не по людям, а по своему золотому прошлому. По древнему страху безвозвратности бытия.

Куда это всё делось? Их безудержные многокилометровые прогулки по городам и сёлам, безумие и ослеплённость нежеланной страсти. Споры, слёзы, дрожь и экстаз. Короткое лето в Ленинградской области, вклинившееся в память дрожащим объективом зрачков. И предшествующий этому весенний воздух подземных цветов, давних странствий к дому. Шелестящая прохлада и свежесть порошка с лёгким отливом кожи, пахнущие простыни в спальне.