История Византии. Том I

В мировоззрении Феофилакта Симокатты причудливо переплетаются черты античного миросозерцания с христианской идеологией, причем последняя получает явное преобладание. Как хорошо образованный грек, Симокатта еще живет в мире античной культуры: он прекрасно знает римскую и греческую литературу, историю, поэзию. Особенно чтит он Гомера и часто его цитирует. Феофилакт преклоняется перед античной поэзией и считает, что творения античных поэтов возвышают души людей[122]. Он высоко ценит некоторые нравственные и этические идеалы, завещанные античностью. Так, для него, как и для других византийских историков того времени, идеалом мужества и доблести по-прежнему остается подвиг спартанца Леонида[123]. Чудесные мифы древней Греции Феофилакт умело вплетает в ткань своего исторического повествования. Вместе с тем Феофилакт Симокатта, впрочем, как и другие историки VI в., уже считает языческие мифы и религиозные представления поэтическим вымыслом. Но особенно сильное влияние оказала античность на стиль Симокатты: он крайне риторичен и зачастую подражателен — историк использует лексику Гомера, Еврипида, Софокла, Фукидида и Платона.

Вместе с тем и христианская идеология уже во многом наложила печать на его исторический труд. Ни Прокопий, ни тем более Агафий и Менандр совершенно не касаются религиозных вопросов и религиозных споров своего времени. Иную картину мы находим у Симокатты: впервые в историческом труде светского характера автор явно стремится продемонстрировать свою ортодоксальность, излагая символ веры в духе решений Никейского собора — прямой отзвук религиозных споров VI — начала VII в.[124].

Подчеркивая собственную ортодоксальность, Симокатта вместе с тем ставит одной из своих задач доказать превосходство христианства над другими религиями, особенно над религией персов. У Феофилакта нет и тени той добродушной веротерпимости к религиозным заблуждениям варваров, которая встречается у Агафия. Наоборот, Симокатта требует решительного отстаивания истинности христианской веры по сравнению с другими, «ложными» вероучениями[125].

Симокатта значительно более богобоязнен, чем его предшественники. Он всегда говорит о боге с благочестивой верой, верит в божественное откровение, почитает иконы и другие изображения Христа. уснащает свое повествование легендарными рассказами житийного характера. В отличие от Прокопия и Агафия, он склонен превозносить аскетические идеалы христианской религии.

Феофилакт Симокатта уже в значительно большей степени, чем Прокопий, Агафий и Менандр, является последователем христианства в его ортодоксальной, никейской форме и, хотя и он еще во многом живет в мире античной культуры, все же годы, отделяющие Симокатту от его предшественников, были, видимо, переломными в окончательной победе христианской идеологии и церковности над остатками язычества.

Церковные историки

Переход от античной и ранневизантийской историографии, базировавшейся еще на античных, классических традициях, к средневековому летописанию знаменовал коренное изменение исторического видения мира. Если античная и ранневизантийская историография, носившая по преимуществу светский характер, сохраняла элементы научных представлений, созданные античностью, то в трудах церковных историков и хронистов IV–VII вв. начинает полностью господствовать провиденциалистское истолкование исторического процесса. Происходит замена разума — верой, рационалистического отношения к миру — преклонением перед церковным авторитетом. Христианство чрезвычайно универсализирует человеческое сознание, подчиняет всю философию истории единой религиозно-апологетической идеологии. На смену античной — многообразной, многоплановой, порою даже эклектичной историко-философской концепции приходит упрощенная, схематизированная, подчиненная единому канону библейская концепция всемирно-исторического процесса. Для нее характерен прежде всего отказ от каких-либо попыток установить причинную связь исторических событий. В трудах церковных историков и хронистов весь ход мировой истории объясняется божьим промыслом, все события оцениваются лишь с точки зрения божественной целесообразности.

Конечно, в историко-философской концепции античных и ранневизантийских историков идея судьбы также играла огромную роль, но мы находим там и попытки социально-политического анализа общественных явлений, морально-этической и политической оценки выступлений народов, деятельности правителей, сословий, партий. В церковной же историографии все факты воспринимаются исключительно сквозь призму христианско-богословского миросозерцания. «Благие» события в истории человечества рассматриваются как помощь и воздаяние господне за добрые дела и истинную веру, а бедствия — как наказание божье людям за их грехи.