История Византии. Том II

Евстафий был одним из образованнейших людей своего времени. К сочинениям Гомера, Пиндара, Аристофана, Дионисия Периегета он составил обширные комментарии. В отличие от Цеца, цитировавшего античных авторов на память и потому неточно, Евстафий точен в своих цитатах. Он был единственным византийским филологом предренессансной поры, не ограничивавшимся воспроизведением оригинала, но пытавшимся делать конъектуры[968].

Печальный юмор и лиричность Продрома не свойственны Евстафию. Фессалоникский митрополит в своих речах и памфлетах прежде всего — обличитель. Смех его рожден не презрением к человеческой тупости (как у Пселла), а стремлением искоренить зло и избавить людей от повторения прежних ошибок. Он вполне по-средневековому дидактичен, но его дидактика окрашена остро субъективным восприятием жизни и искусством придать обобщенной идее конкретную и зримую форму.

В обширном наследии Евстафия, пожалуй, наиболее язвительные строки посвящены монашеству[969]. Обличая монастырские порядки своего времени, писатель ломает традиционные штампы, создает галерею индивидуализированных образов и воспроизводит живые сцены монашеского быта. Евстафий ведет читателя на сходку монастырской братии. Там выступает отец-игумен, но говорит он не о божественном — нет, он начинает с виноградников и нив, с взимания ренты. Он рассуждает о том, какой виноградник дает хорошее вино и какой надел плодороден; о работниках, об оливковом масле, о смоквах — и уж, конечно, не о божественном предании, связанном со смоковницей, но о приносимом ею доходе. Евстафий высмеивает невежество монахов, их стремление одеждой и поведением подражать мирянам. Они толкаются в толпе, бранятся на рынке, заводят связи с женщинами. И пусть обычно они завешивают лицо почти до рта — стоит только монаху заметить что-нибудь непристойное, и его черная повязка взлетает по самое темя.

С той же страстностью обрушивается Евстафий и на чиновничество. Образ наместника Фессалоники Давида Комнина в сочинении «Взятие Фессалоники» — один из самых полнокровных в византийской литературе. Самый облик наместника вызывал презрение: он не садился на коня, не брал в руки оружия, а словно женщина или священник, разъезжал на муле по осажденному норманнами городу. На нем был диковинный щегольский и сугубо штатский костюм: шаровары, новенькие сапожки и на голове грузинская войлочная шляпа, защищающая от солнца. Давид Комнин и не подумал приготовиться к обороне: в городе не было хлеба; цистерна, чуть-чуть подновленная для вида, тут же дала течь, и жители остались без воды; камнеметы были плохонькие, стрел не хватало, не было леса для починки военных механизмов — а наместник на все донесения пожимал плечами и твердил: «Что поделаешь?», или «Да где взять-то?» Когда норманны подступили к городу, Давид Комнин стал посылать в Константинополь депеши об удачных стычках. Случайно удалось взять в плен рядового воина — тут же было устроено триумфальное шествие, пленника вели в роскошных одеждах, словно он был большим начальником, императору отправили победную реляцию. Когда же враги, наконец, ворвались в Фессалонику, наместник стремглав бросился с башни, откуда наблюдал за ходом боя, уселся на своего мула и обратился в бегство, так и не прикоснувшись к оружию, не обагрив рук вражеской кровью.