История войн и военного искусства

В известном смысле это было решительным кризисом войны. Если могучая Капуя не смогла устоять собственными силами против Рима, а также не могла быть защищена от Рима Ганнибалом, это означало, что гегемония Рима над Италией была несокрушима и что план Ганнибала не удался. Значение падения Капуи, как переворота в существовавшем положении вещей, было тотчас же понято современниками. Оно отразилось в легенде, которая и до сегодняшнего дня сохранила за словом «Капуя» характер поговорки, — в той легенде, что грубые солдаты Ганнибала изнежились якобы в распущенном и богатом городе и стали неспособны к бою. Это очень интересный случай исторического образования легенды; насколько историческое значение факта понято правильно, настолько неверно его историческое объяснение. Войска Ганнибала не изнежились в Капуе, так как он продержался в Италии еще 12 лет, в течение которых римляне не осмеливались напасть на него, однако падение города запечатлело крушение военного плана Ганнибала.

Пожалуй, вместе с этим война пришла к известному равновесию. Сколько бы ни склонялись весы в сторону римлян, последние не могли говорить о какой-либо решительной победе, пока они не разбили в открытом поле карфагенское войско, предводительствуемое Ганнибалом. Это удалось им лишь тогда, когда гражданское ополчение было реорганизовано в профессиональную армию и были подготовлены офицеры-специалисты, заступившие место ежегодно сменявшихся гражданских начальников, под командой которых римское войско находилось еще под Каннами. Сципион, переправившийся в Африку, чтобы напасть на Карфаген на его собственной земле и этим заставить Ганнибала уйти из Италии, был облечен продолжительной военной властью, а войско его состояло главным образом из навербованных солдат, искавших службы ради службы и ради добычи, ставших в течение войны настоящими воинами и отвыкших от гражданской жизни. Это войско, впоследствии победившее Ганнибала при Заме, и принудило Карфаген к унизительному миру, от которого он уже более не оправился; оно имело характер профессионального солдатского войска не только по своим военно-техническим достоинствам, но также и по своим морально-политическим порокам, по заносчивому, грубому обращению со своим собственным гражданским населением.

В течение полутора столетий происходило затем медленное распадение староримского государственного устройства, пока Цезарь не закончил того, что начал Сципион. Начиная с Моммзена особым пристрастием всех историков было прославление Цезаря, и даже Дельбрюк не совсем свободен от такого прославления. Однако к стратегии Цезаря, известной нам преимущественно по его собственным сочинениям, он сохраняет критическое отношение и доказывает на отдельных фактах, что сочинения Цезаря — в самом лучше случае прибавим мы от себя — не должны оцениваться выше, чем воспоминания, написанные Наполеоном на острове Св. Елены, т. е. иначе, чем «причудливая смесь реалистической правды и совершенно сознательной выдумки». Особенно же часто берет Цезарь сведения с потолка там, где вопрос идет о бесчисленных массах побежденных им войск. На самом деле он был уже глубоко проникнут мудростью старого Фрица, что добрый бог всегда сопутствует большим батальонам, и во всех своих битвах, в лучшем случае, за одним исключением битвы при Фарсале[14], он умел позаботиться о том, чтобы численный перевес был всегда на его стороне.

Сципион Африканский

В этом, конечно, ему нельзя сделать упрека. Однако невероятные мошенничества, которые он проделывает с численностью войск своих противников, освещают «несравненный» гений Цезаря очень своеобразным светом. При Алезии — решительной битве в галльской войне — Цезарь имел будто бы 70 000 чел.; галлам, которых он держал блокированными в Алезии, приписывает 80 000 чел., а их приближавшейся деблокадной армии[15] даже 250 000 пехотинцев и 8000 всадников. Путем глубокого анализа фактов Дельбрюк доказывает полную несостоятельность и неправдоподобность этих цифр; он приходит к выводу, что в Алезии было не более 20 000 галлов, а в деблокадной армии — не более 50 000 чел.; силы галлов и римлян, следовательно, приблизительно равнялись друг другу — так, между прочим, утверждал это и Наполеон I.