История волков

Так в чем же различие между тем, что ты думаешь, и тем, что ты в конечном итоге делаешь? Вот о чем мне надо было спросить в письме мистера Грирсона – того самого мистера Грирсона, который, даже после того как Лили сняла свои обвинения, был приговорен к семи годам тюрьмы на основании тех фотографий и его собственного признания в суде. Я прочитала сделанные им заявления спустя несколько месяцев после объявления приговора, а он сидел сначала в Сиговилле, штат Техас, потом в Элктоне, штат Огайо. Чету Гарднеров, которых обвиняли в причинении смерти по неосторожности, оправдали через три недели на том основании, что они подлежали освобождению от судебного преследования по религиозным убеждениям[38]. Не знаю, как сложилась их дальнейшая судьба. После выступления в суде я вернулась домой с мамой в одолженном пикапе, съела в один присест три бутерброда с арахисовым маслом и пошла удить щук. Ушла на рыбалку, впервые в жизни напилась – и все забыла. Их коттедж потом много месяцев маячил перед моими глазами, но я туда ни разу не наведалась и старалась не смотреть туда, когда следующим летом новые владельцы поставили на веранде гриль и натянули сетку для бадминтона. Но я следила за перемещениями мистера Грирсона по всей стране, когда он вышел из тюрьмы, следила за движением его красного флажка из штата в штат, из Флориды в Монтану и обратно. Я видела, что он вернулся в тюрьму за нарушение условий досрочного освобождения, просидел еще год, вышел и открыл антикварную лавку на болотах. До того, как написать ему, и до того, как мы на пару с Энн стали снимать квартирку в Миннеаполисе, я несколько раз перечитала его официальное заявление касательно Лили. «Я думал об этом, я думал об этом, да, я думал об этом», – заявил он. И несколькими фразами ниже: «Я хотел, и когда она сказала, что я с ней это сделал, я с этим как бы согласился. Когда у меня в квартире нашли те фотографии, я притворился, будто никогда раньше их не видел. Но я солгал. А когда эта девочка Лили заявила на меня, я подумал: ладно, пусть будет так. Теперь начинается моя настоящая жизнь».

20

Сидя за столом в офисе компании речных грузоперевозок в Миннеаполисе, я видела в окно замызганную эстакаду, по которой машины въезжали на бетонную автостоянку. Целый день я видела людей, которые, как марионетки, высовывались из окон, тянули руки, чтобы прокомпостировать парковочные талоны, и ждали, когда поднимется желтый шлагбаум. Если я отъезжала на кресле назад и разворачивалась на сто восемьдесят градусов, то видела кусок Миссисипи между эстакадой и прибрежными ивами.

Цапли, бурая пена, белые буйки.

Проработав там целый год, я получила собственный «кабинет» – отсек, отделенный со всех сторон перегородками, и собственный компьютер, так что теперь я могла делать все, что угодно, и никто мне не мог помешать. Я могла наблюдать, как цапли выхватывают рыбок из воды, как паромы с туристами переплывают реку в сторону Сент-Пола. Или, пока у меня загружались рабочие графики, могла искать в Сети то, что меня интересовало: случаи внезапного отека мозга в условиях высокогорья при восхождении на Эверест или последние продажи в антикварной лавке «Сундук с сокровищами». И хотя меня по-прежнему держали на временной ставке, после года работы я считалась ветераном «Манико-бардж», поэтому мне выделили личную полку для моих обеденных контейнеров и личный крючок для одежды в комнате отдыха. Больше того: поскольку я считалась ветераном компании, мне обычно перенаправляли звонки взволнованных жен наших грузчиков, чтобы те поплакались мне в жилетку. Ко всеобщему удивлению, я навострилась их успокаивать. Когда они звонили, я говорила примерно следующее: «Не волнуйтесь, ваш муж скоро будет дома». Я обещала: «Он сойдет на берег в Окваке и сразу же вам позвонит». Я это говорила, даже зная, что рейс закончится не раньше, чем через пару дней, а когда муж окажется на берегу, то первым делом завалится в портовый бар, а уж потом вспомнит о домашних. Тем не менее все эти жены знали мое имя и всякий раз, дозваниваясь в компанию, просили к телефону именно меня. Я помнила возраст всех их детей, клички всех их собак, имена их нянь.

Я привыкла, что они звонили обычно в конце рабочего дня, и когда мой телефон зазвонил около четырех – дело было ранней весной, когда пошел второй год моей работы там, – я сперва решила, что это очередная взволнованная жена. Поднеся трубку к уху, я сразу расслышала в незнакомом женском голосе нотки раздражения – проглатывая гласные, она сводила на нет все свои попытки сохранять вежливый тон.

– Пр’шу пр’щения, что бесп’кою вас в р’бочее время, – проговорила она чопорно. – Вам удобн’ г’в’рить?

Я была уверена, что никакая это не жена нашего рабочего, а просто тетка ошиблась номером. Кстати, такое случалось нередко. Я уже собралась дать отбой, подтянуть колготки и сходить за последней на тот день чашкой кофе, как вдруг услышала на другом конце провода шумный вздох.

– Извините, что беспокою вас, – повторила женщина. И добавила: – Пожалуйста, не вешайте трубку.