История воссоединения Руси. Том 3

Как ни глухо говорится в этих документах о том, на что не хотела шляхта смотреть, как на дело, одинаково опасное и для государства, и для отдельных панских домов, но нельзя не видеть, что уния присоединилась к беспорядочному польскому хозяйничанью в королевских и панских имениях, чтобы ещё больше усилить движение населения из внутренних русских провинций Польши к её окраинам. Этим способом Киевская земля, продолжавшая колонизоваться до самой Хмельнитчины, получила приток белорусского населения, и в лице страдавших из-за унии эмигрантов приобретала опору православию. Этим же способом казаки — что было ещё опаснее для шляхты — делались более или менее солидарны с церковью. Последние слова требуют немедленного объяснения.

Мы уже знаем, что после всякого татарского набега и опустошения украинных областей Речи Посполитой, казаков на Низу прибывало. [18] Люди, лишённые крова и семьи, искали собственной гибели в наездах на мусульманские владения и в нападениях на турецкие морские суда, а не то — разбойничали дома, презирая одинаково, как опасности войны, так и страх ответственности перед законом. Мы знаем также, что казацкие купы росли от бегства за Пороги всех теснимых тогдашней семьёй, школой, общественностью и вообще — каких бы то ни было преступников. Много было между казаками шляхтичей, доведённых до бедности так называемыми экзорбитанциями крупных землевладельцев; ещё больше — таких, которые были инфамизованы и объявлены банитами за собственную необузданность. Теперь к старому контингенту казачества прибавлялся новый. Принуждение мещан к унии, лишение мест в магистратских лавицах, судебное преследование сопротивляющихся королевским повелениям, кара за такие дела, как убийства и увечья при запечатывании церквей и захвате, во имя закона, церковных имуществ, — всё это производило, пожалуй, столько же отчаянных людей, как и татарские набеги, и столько же людей мстительных, как и шляхетское бессудье. Беглецы и скитальцы приносили с собой в Украину и на Запорожье самые мрачные воспоминания о новой, измышлённой иезуитами вере, которая всеми неправдами старалась побороть веру старую. Они подкрепляли религиозный энтузиазм киевских мещан, среди которых водворялись они по всем украинским городам и сёлам проносили имя унии, как чудовищно-отвратительное явление, а казакам, проживавшим в панских стражницах или по городским винокурням и броварням, давали новый предлог к грабежу и разбою во имя обижаемой веры, которой иногда прикрывалась и Наливайкова вольница.

Вот в каком печальном смысле казаки делались более или менее солидарны с православной церковью. Разбойно-промышленные интересы ожесточённой и безнравственной орды самым зловещим образом совпали с нравственно-религиозными интересами церкви. Руина, сделавшаяся в народных воспоминаниях синонимом эпохи Хмельницкого, зародилась в этом неестественном союзе. К чести своей, православная иерархия крайне осторожно пользовалась заступничеством казаков, и в свои возвышенные виды посвящала только таких людей, как Сагайдачный. Казаки, говоря вообще, понимали церковь довольно грубо, и потому, с одной стороны, могли бы влиять на неё в ущерб чистоте и святости духовных целей её, характеризующих православие даже в эпоху упадка ведомых истории представителей его, а с другой — давали чувствовать мудрым охранителям веры опасность, указанную в Евангелии: кто мечом воюет, тот от меча и погибнет. Запорожский братчик, по большей части, был такой человек, который находил для себя опасным появляться среди оседлого народа в церковных собраниях и церемониях. Стоя вне закона подобно утлавам (outlaw) [19] старой Англии и проводя всю жизнь так, что его не по чём было сыскивать, запорожский добычник естественно отвыкал от церкви, в её духовном значении, и в своей скитальческой жизни, полной грабежа, убийства и «непочестных речей», вырабатывал довольно грубую идею божества, карающего за грехи и милующего за молитвы. Вечно гневающееся за человеческие беззакония, оно, по запорожской философии, только и ждало умилостивления, подобно тёмному деспоту, которого всё удовольствие заключается в сознании собственной силы и беспомощном трепете своих поклонников. Во всяком случае, казаки не пошли в новом завете дальше идеи божества ветхозаветного. Доступ к этому божеству имели, по их понятиям, только служители дома его. Они знали, так сказать, его господский нрав: знали, какими словами можно его смягчить и умилостивить. К ним то и обращались от времени до времени наши пираты, наши наездники, наши кровавые мстители и непробудные пьяницы. Обращались они к духовным лицам с приношениями, составлявшими лучшую часть их добычи. Эту часть, по словам кобзарской думы, они

На церквы накладали,
Щоб за их устаючи й лягаючи
Милосердного Бога благали... [20]