История времен римских императоров от Августа до Константина. Том 2.

Какими бы проникновенными ни казались современному читателю подобные отрывки его писем, как исторические источники «Панегирики» и десять книг «Писем», среди которых находится переписка с Траяном и его ответы, представляют большое значение. Так как письма знакомят не только с проблемами римского высшего слоя, но и с проблемами провинции.

Именно запросы Траяну, которые посылал Плиний, будучи легатом Августа с консульской властью в провинциях Вифиния и Понт, освещают слабости и финансовые заботы городов этого региона. Чтобы их устрашить, Плиний с его опытом по руководству больших касс был безусловно подходящим человеком, и, несмотря на его ограниченность, неуверенность и несамостоятельность, он всегда оставался усердным, преданным и корректным. Как показывает письмо об обращении с христианами, которое будет подробнее обсуждено позже, он заботился о соблюдении справедливости, насколько это было возможно в рамках законов, а также о корректном и разумном обращении с обвиняемыми.

В переписке Плиния Младшего встречается и Тацит (56—120 гг н.э.), величайший историк Рима. В сжатой форме введения к своей «Истории» он свидетельствует о том, что «начало моему восхождению по пути почестей положил Веспасиан, Тит умножил их, а Домициан возвысил меня еще больше...» Как и Плиний Младший, он сделал карьеру при Домициане, потом в апологетической форме при «плохом» принцепсе защищал послушание и сдержанность, тем не менее убедительно дискредитировал Домициана. Принципаты Нервы и Траяна Тацит встретил с большим ожиданием, потом, однако, познакомился с имманентными структурами политической системы.

Тацит тоже успешно выступал как оратор. В 97 г.н.э. он произнес речь, посвященную памяти Вергиния Руфа, три года спустя участвовал в большом процессе по взяткам против Мария Приска. Высшими точками его карьеры были должность консула-суффета в 97 г.н.э. и наместничество в Азии в 112/113 гг. н.э.

В 98 г.н.э. Тацит опубликовал «Агриколу», своеобразное похвальное слово своему тестю, которого он представил примерным наместником и настоящим завоевателем Британии, но и не в последнюю очередь жертвой тирании Домициана. Тацит надеялся, что его маленькое произведение, «задуманное как воздаяние должного памяти моего тестя Агриколы, будет принято с одобрением или во всяком случае снисходительно; ведь оно — дань сыновней любви» (Тацит. Санкт-Петербург: «Наука», 1993, с. 314). Разумеется, он достиг того, что утверждал в конце своего похвального слова:

«Все, что мы любили в Агриколе, чем восхищались в нем, остается и останется в душах людей, в вечном круговращении времени, в славе его деяний; много выдающихся людей древности поглотило забвение, как если бы они были бесславными и безвестными; но Агрикола, чей образ обрисован и запечатлен для потомства, пребудет всегда живым» (Там же, с. 137).

Как в «Агриколе» Тацит дополнил свое похвальное слово длинным экскурсом о Британии и ее оккупации и сопроводил обзором политического и духовного климата ужасного правления Домициана, так и в появившейся в том же году «Германии» он не ограничился голым изложением доступного ему этнографического материала. И здесь произведение носит личный отпечаток; Домициан снова дискредитирован, германцы идеализированы, чтобы показать приходящим в упадок римлянам достойные подражания формы жизни:

«Так ограждается их (женщин) целомудрие, и они живут, не зная порождаемых зрелищами соблазнов, не развращаемые обольщениями пиров. Тайна письма равно неведома и мужчинам, и женщинам. У столь многолюдного народа прелюбодеяния крайне редки; показывать их дозволяется незамедлительно и самим мужьям: обрезав изменнице волосы и раздев донага, муж в присутствии родственников выбрасывает ее из своего дома и, настегивая бичом, гонит по всей деревне; и сколь бы красивой, молодой и богатой она ни была, ей больше не найти нового мужа. Ибо пороки там не смешны, и развращать и быть развращенным у них не называется идти в ногу с веком. Но еще лучше обстоит с этим у тех племен, где берут замуж лишь девственниц и где, дав обет супружеской верности, они утрачивают надежду на возможность вступления в новый брак... Ограничивать число детей или умерщвлять кого-либо из родившихся после смерти отца считается среди них постыдным, и добрые нравы имеют там большую силу, чем хорошие законы где-либо в другом месте» (Там же, с. 345).

Временная аттрибуция уже упомянутых «Диалогов об ораторах» спорна.