История времен римских императоров от Августа до Константина. Том 2.

В своей частично сохранившейся «Истории», законченной около 110 г.н.э. и отображающей промежуток времени между 69 и 96 гг. н.э., Тацит обращается к традиционной анналистической форме римской историографии. Содержание этого труда и его основные акцепты сам Тацит изложил следующим образом: «Я приступаю к рассказу о временах, исполненных несчастий, изобилующих битвами, смутами и распрями, о временах свирепых даже в мирную пору. Четыре принцепса заколоты; три гражданские войны, множество внешних и еще больше таких, что были одновременно и гражданскими и внешними, удачи на Востоке и беды на Западе — Иллирия объята волнением, колеблются провинции Галлии, Британия покорена и тут же утрачена, племена сарматов и свебов объединяются против нас, растет слава даков, ударом отвечающих Риму на каждый удар, и даже парфяне. следующие за шутом, надевшим личину Нерона, готовы взяться зa оружие. На Италию обрушиваются беды, каких она не знала никогда или не видела с незапамятных времен: цветущие побережья Кампаньи, где затоплены морем, где погублены под лавой и пеплом; Рим опустошают пожары, в которых гибнут древние храмы, горит Капитолий, подожженный руками римских граждан. Поруганные древние обряды, оскверненные брачные узы; море покрыто кораблями, увозящими в изгнание осужденных, утесы красны от крови убитых. Еще яростнее бушует злоба в самом Риме, — все вменяется в преступление: знатность, богатство, почетные должности, которые человек занимал или от которых отказался, наградой добродетели — неминуемая гибель. Плата доносчикам вызывает не меньше негодований, чем их преступления. Некоторые из них за свои подвиги получают греческие и консульские должности, другие управляют провинциями императора и вершат дела во дворце. Они распоряжаются по своему произволу, внушая каждому ужас и ненависть. Рабов подкупами и угрозами восстанавливают против хозяев, отпущенников — против патронов. У кого нет врагов, того губят Друзья.

Время это, однако, не вовсе было лишено людей добродетельных и оставило нам также и хорошие примеры. Были матери, которые сопровождали детей, вынужденных бежать из Рима; жены, следовавшие за мужьями; друзья и близкие, не отступившиеся от опальных; зятья, сохранившие верность попавшему в беду тестю; рабы, чью преданность не могли сломить даже пытки; благородные мужи, достойно сносившие несчастья, стойко встречавшие смерть подобно прославленным героям древности. Мало того, что на людей обрушились бесчисленные бедствия; небо и земля полны были чудесных явлений: вещая судьбу, сверкали молнии, и знамения  — радостные и печальные, смутные и явные — предрекали будущее. Словом, никогда еще боги не давали римскому народу более ясных и более ужасных свидетельств, что дело их — не заботиться о нас, а карать» (там же, с. 385—386).

Законченное в раннеадриановское время произведение «Анналы о кончине божественного Августа» Тацит обосновал так: «...Но о древних делах народа римского, счастливых и несчастливых, писали прославленные историки; не было недостатка в блестящих дарованиях и для повествования о времени Августа, пока их не отвратило от этого все возрастающее пресмыкательство перед ними. Деяния Тиберия и Гая, а также Клавдия и Нерона, покуда они были всесильны, из страха перед ними были излагаемы лживо, а когда их не стало — под воздействием оставленной ими по себе свежей ненависти. Вот почему я намерен, в немногих словах рассказав о событиях под конец жизни Августа, повести в дальнейшем рассказ о принципате Тиберия и его преемников, без гнева и пристрастия, причины которых от меня далеки» (Там же. с. 7).

Римская историография, включая сенаторскую историографию Тацита, носила отпечаток традиционных категорий и норм римского ведущего слоя. Даже она была инструментом общественной и политической легитимизации; моральные и политические принципы всегда были тесно переплетены. Не случайно первая фраза «Агриколы» указывает на задачу «сообщить потомкам о деяниях и правах знаменитых людей». Эти связи, с одной стороны, привели к силе инерции и преемственности образцового поведения, к изолированию и обязательности классических примеров, с другой же стороны к поляризации исторического приговора на крайности — честь и презрение. В обожествлении «хорошего» и в предании проклятью памяти «плохого» принцепса эта тенденция при принципате испытала свой последний взлет.

Ориентирование действия в настоящем на великие примеры прошлого, а также на приговор будущего были традиционными. Тацит, однако, в оценках своей историографии гораздо более решительно и последовательно принимает во внимание силу и воздействие разных временных измерений. Правда, и для него классическая Римская Республика представляла не только фон деяний, нравов и поведения, но и фон самой историографии («Диалоги об ораторах»). Однако одновременно он сознавал, что условия политического и морального бытия, как и историография, определяются настоящим. Он отчетливо видел, что нормы и нравы могут устаревать, и поэтому для историка очень важно понимать условия своего времени: