История всемирной литературы Т.5

Все большее место занимают в поэзии на родном языке длинные сиджо. В них, пожалуй, ярче всего выражено новое мироощущение эпохи. Человек, в силу даосско-буддийских воззрений традиционно ощущавший себя частицей великого и вечного космоса, здесь перестает осознаваться некоей сущностью, лишенной социально-бытовых примет, равно как и — звеном в социальных отношениях «высшего» уровня: государь — подданный. Почувствовав себя свободным, не привязанным ни к какому сверхпорядку, он обращается к чисто человеческому миру. Этот мир, своего рода микрокосм, не так уж велик, но зато центр его — земной человек, радующийся жизни или сетующий на свои житейские незадачи, посмеивающийся и над другими, и над самим собой, метко и зло клеймящий бездельников и дармоедов. И все, что связано с его немудреной жизнью, — любовные интрижки, семейные ссоры, торговля на базаре — отныне важно и достойно быть предметом поэзии. Изменение картины мира, которое привело к рождению веком ранее длинных сиджо, объясняется осознанием в обществе сложности и многообразия материального мира и обычной человеческой жизни. Происходит резкий поворот к конкретному изображению действительности, увеличивается вес бытовой и психологической детали. В поэзию вливается разговорная речь, большое место начинает занимать диалог:

«Когда за рекою на Лунной скале

Ночью сова закричит,

Это примета верная:

Скоро умрет наложница —

Дура, змея ехидная,

Молодая, да ранняя».

«Что это вы, госпожа,

Несусветное говорите?

Я-то знаю, тогда умрет

Первая жена — старая хрычовка.

Поделом! Не следит за хозяином,

Лишь завидует юной наложнице».

(Сиджо неизвестного автора.

Перевод Н. Мальцевой)

Казалось бы, в длинных сиджо отвергается все, что предшествовало им в поэтической традиции. Однако это не так. Идет обычный процесс переосмысления традиции в новую эпоху. Необычна сама эпоха. В длинных сиджо, если приглядеться внимательней, свободно развиваются самые различные возможности древней поэзии хянга (VI—X вв.), каё периода Корё (X—XIV вв.), сиджо, а также каса. Человек в длинных сиджо активен как личность, ему свойственно стремление к энергичному самоутверждению. И мы узнаем этот импульс: нечто похожее было в хянга и сиджо. Однако здесь утверждает свое человеческое достоинство личность социально приниженная.

Человек в длинных сиджо динамичен, склонен к «перемещениям» («С молодой своей женою поселился я в горах...»), в чем можно усмотреть явное сходство с каё (например, «Зеленые горы»), не говоря уже о каса. К каё восходит также то внимание к любовной тематике, которое занимает в длином сиджо едва ли не центральное место. Лирический герой любовных стихотворений, независимо от того, «он» это или «она», одинаково деятелен, обладает большим чувством юмора, наблюдателен. При этом ему не чуждо стремление взглянуть на себя со стороны именно в тот момент, когда он оказался в смешной ситуации:

Мой милый, за горой живущий,

Мне обещал: «К тебе приду!»

И я, поужинав пораньше,

Встречать любимого пошла.

Прошла сквозь первые ворота —

Ворота снова предо мной.

Вот я взбежала на пригорок

И, руку приложив к глазам,

Смотрю на гору пред собою,

На тех, кто там идет, гляжу.

Там что-то вдалеке чернеет

Или белеет — не пойму.

Решила я, что это милый,

И шляпу за спину скорей,

Чулки за пазуху я прячу

И в руки башмаки беру.

По кочкам я бегу, по лужам, —

Стрелою я лечу туда,

Чтоб лаской милого приветить,

И что же вижу пред собой?!

Да это конопли охапки,

Что в третий день седьмой луны

В снопы связали для просушки, —

Так я обманута была.

И хорошо, что ночь настала,

Что было бы со мною днем?!

Меня бы люди засмеяли...

(Перевод А. Ахматовой)

Син Юнбок. У лотосового пруда.

XVIII в.

Сеул. Национальный музей

Появление в длинных сиджо точки зрения на себя со стороны отражало общую тенденцию в корейской поэзии на родном языке — усиление психологизма в восприятии внешнего мира и повышенное внимание к смене психологических состояний личности.